Жасмин Варга - Мое сердце и другие черные дыры

– Ты хочешь умереть в воде, потому что так погибла она?

Робот закрывает глаза и коротко кивает:

– Это просто справедливо.

– Можем сделать это здесь, если хочешь. Я просто немного боюсь. – Я размыкаю руки и пытаюсь нащупать среди острых камней опору.

– Бояться – это нормально.

Я громко выдыхаю:

– Я не боюсь прыжка.

– О да, ты такая крутая, что мысль о прыжке с обрыва ни капельки тебя не пугает! – Роман поворачивается на бок, глядя прямо на меня.

– Ну ладно, немного. Но больше я боюсь того, что будет потом.

Он ложится на спину:

– Типа, что будет после смерти?

Набрав горсть камешков, я ссыпаю их струйкой с ладони.

– А ты никогда об этом не задумывался? Что, если смерть действительно не конец и мы попадаем куда-то, где будет еще хуже?

Робот садится прямо, подбирает камень и швыряет его с обрыва. Кажется, тот исчезает прежде, чем касается воды, – слишком маленький, чтобы мы услышали всплеск.

– Хуже, чем здесь, точно не будет.

– А как ты думаешь, это возможно – умереть по-настоящему?

Его лицо каменеет, челюсти сводит судорогой, а глаза пылают. Я задумываюсь: наверное, до смерти сестры Замерзший Робот выглядел иначе. Со своими каштановыми волосами, безупречной кожей, волевым подбородком он – настоящий красавец. Во всех смыслах. Он словно из тех парней, которых снимают в рекламе школьных товаров. Встретишь такого – и с первого взгляда поймешь, что он страшно популярен. Да, Роман из них.

Но чем пристальнее я смотрю на него, тем больше понимаю, что он чем-то неуловимым отличается от Тайлеров Боуэнсов и Тоддов Робертсонов моего мира. Я вспоминаю, что подумала при первой встрече: Замерзший Робот действительно какой-то застывший. Во всех его движениях, в мимике сквозит напряжение, словно его высекли из камня, потом держали в ледяной камере и лишь недавно оживили. Не знаю, как это описать: чем больше я гляжу на него, тем глубже ощущаю, как печаль заковывает его в кандалы, которые он не в силах сбросить. Пытаюсь представить его без этой печали, без тяжести, незамороженным, но вижу только безнадежно несчастным. Роман выглядит тем, кто был создан для популярности и успеха, но вынужден нести груз печали.

И он несет этот груз.

– Ты еще спрашиваешь? – Его голос возвращает меня к действительности. – Конечно, можно. Мэдди умерла. Она мертва, ее нет.

Я пожимаю плечами. Камешки чувствительно царапают мои ладони.

– А я вот много думала об энергии Вселенной… Если ее нельзя ни сотворить, ни уничтожить, только превратить из одного вида в другой, то что происходит с энергией людей, когда они умирают? Как думаешь?

Он качает головой, встает и подходит поближе к обрыву. Я иду за ним. Глядя вниз на реку, пытаюсь представить себе, что почувствую, когда ударюсь о воду. Река Огайо течет так медленно и спокойно: ни водоворотов, ни брызг – только ленивый поток. Может быть, вода обнимет меня и задушит в объятиях, выдавив весь воздух из легких. Может быть, мне почудится, что она укачивает меня, пока я не засну. А может, она утянет меня на глубину, и все почернеет, как в моих фантазиях. Может быть.

– Умереть точно можно, – Роман повторяет свой довод. – Мэдди мертва. Я нигде не чувствую ее энергии.

– То, что ты не видишь ее, не значит, что энергия исчезла.

Его руки взлетают на пояс, но потом он поднимает еще один камешек и бросает вниз.

– Слушай, хватит говорить об этом. Бесит уже.

– Меня тоже бесит, – тихо отвечаю я.

– Я должен думать, что, когда мы умрем, мы будем мертвы. Иначе я не могу.

– О’кей. – Я соглашаюсь больше не поднимать эту тему, но думать точно не перестану.

И мы опять молча смотрим на реку, снова размышляя о том, как будем в ней умирать.

Утро понедельника – пожалуй, самое нелюбимое время недели. От него не спасешься даже лишними пятнадцатью минутами сна – Джорджия всегда встает пораньше, чтобы перерыть весь свой гардероб. Боже упаси выбрать не тот наряд! Вы что, не знали? В понедельник крайне важно правильно себя «подать» – согласно авторитетному мнению Джорджии, шмотки, которые надевают в понедельник, определяют всю оставшуюся неделю! Если платье отличное и соберет тонны комплиментов, то и контрольную по алгебре в четверг напишешь на «отлично». Я, понятное дело, не думаю, что квадратные уравнения как-то зависят от расклешенных или зауженных джинсов, но Джорджия совершенно убеждена в обратном. Правда, я ношу примерно одно и то же каждый день: серую полосатую рубашку, черные джинсы, серые кроссовки – так что у меня нет шансов что-то изменить в своей жизни.

– Айзел, – шипит она, – Айзел, проснись!

– Джо-о-орджия. – Со стоном я поворачиваюсь на бок и вжимаюсь лицом в подушку в надежде укрыться от нее. – Мне все равно, наденешь ли ты лиловое шерстяное платье или красную юбку. Уверена: все в любом случае признают тебя красавицей.

Я слышу скрип кровати – она начинает пихать меня в бок, и я отползаю, запутываясь в одеяле.

– Какого черта?

– Просыпайся! – Сестра отскакивает от меня и кружит по комнате. – Только посмотри в окно!

Я тру виски: так надеялась поспать еще минут пятнадцать или даже двадцать, если не причесываться. Со вздохом вылезаю из кровати и ковыляю к маленькому окошку, расположенному точно посередине задней стены нашей комнаты. Это окно было нашей «демаркационной линией» последние три года: слева от него моя территория, справа – Джорджии. Правая часть стены заклеена выдранными из журналов фотомоделями, фотографиями Джорджии и ее друзей. Там же красуется коллекция солонок. Сестрица собирает необычные солонки: в форме сов, грузовичков, волков, покупая их в благотворительных магазинах. Моя половина пуста.

– Смотри. – Сестра тянет меня к окну.

За окном все в снегу. Я зажмуриваюсь: на ярком солнце мир сияет и искрится. У корней дубов намело сугробы, и, насколько я могу судить, снега по меньшей мере сантиметров десять.

– Как здорово! – Джорджия за моей спиной от радости хлопает в ладоши. – Школа отменяется!

– Но в марте такого не бывает, – бормочу я.

– Однажды такое уже случалось, когда мы были маленькими, помнишь?

Помню. Чудесный был день. Мне было не больше девяти, значит, Джорджии около семи, а Майку – два. Папа привез меня к маме до вечера, потому что хотел торговать целый день – надеялся продать побольше, ведь по улицам без дела будут слоняться школьники.

В то утром мама сделала нам блинчики с шоколадной крошкой, и мы целый день лепили во дворе снеговиков и катались с горки на Уайн-стрит. В тот день мы были настоящей семьей – я не чувствовала себя посторонней, дочерью на выходные.

Да, давно же это было.

Некоторое время мы молчим: я гляжу в окно на искрящийся снег, а Джорджия смотрит на меня. И я, и она не знаем, как теперь разговаривать друг с другом.