Жасмин Варга - Мое сердце и другие черные дыры

У ярмарки я паркуюсь на грязной площадке через дорогу от средней школы Лэнгстона. Мы вместе подходим ко входу, и я покупаю два билета – меньшее, что могу сделать, ведь сама заставила его пойти со мной, а он платил за меня в зоопарке.

На главных воротах кто-то повесил пять больших плакатов с Брайаном Джексоном. Украдкой взглянув на Романа, я вижу, что он их рассматривает. У меня пересыхает во рту, но я заставляю себя выговорить:

– Когда вы последний раз общались?

Роман пожимает плечами:

– Давно. Я его теперь и не знаю.

Я, наверное, чокнутая – да, собственно, нет сомнений, что я чокнутая, – но мне слышится какой-то подтекст, скрывающийся под ровным звучанием его голоса. Будто бы он знает что-то и не хочет, чтобы я знала, что он это знает.

– Ты был таким же быстрым, как он? – Я вспоминаю нашу первую встречу, когда Лэнс и Трэвис расхваливали Робота.

Он позволяет себе короткий холодный смешок:

– Нет, Брай всегда был намного быстрее. – Оторвав глаза от плаката, он поворачивается ко мне. – А я бегал вокруг него, ведя мяч.

Я чувствую волну облегчения: возможно, то, что мне почудилось в голосе Романа, относилось не к отцу. Возможно, он по-прежнему про него не знает. Может быть, это просто ревность, напоминание, сколь сильно изменилась его жизнь после смерти Мэдди. Я уже набираю воздух для новых вопросов, но Роман кивает в сторону ярмарки:

– Ты мы идем или нет?

Я протягиваю ему билет:

– Да, пошли.

На ярмарке уже полно народу. Мимо нас, гоняясь друг за другом, пробегают малыши с липкими от сахарной ваты ручонками и синими от ледяных коктейлей губами. Сердце проваливается в глубь живота: как же я тоскую по этому возрасту. Тогда я жила, еще не осознавая: с отцом что-то серьезно не так, и со мною тоже непорядок.

Роман приобнимает меня за поясницу. Не пойму я этого Замерзшего Робота: слишком проворные у него руки для парня, который способен быть таким холодным.

– Ты в порядке?

– Просто вспомнила. – Земля под ногами мягкая, мои кроссовки тонут в грязи. Все пропахло попкорном, горелым маслом и грязью.

Он кивает и убирает руку:

– Мэдди обожала эту ярмарку.

Не зная, что сказать, я спрашиваю невпопад:

– Покатаемся на чертовом колесе?

Он пожимает плечами:

– Конечно, почему нет?

Стоя в очереди, я вижу своих одноклассников. Интересно, уж не на выступление ли моей сестры они пришли? Мне, наверное, тоже надо бы пойти. Хотя мое присутствие, как всегда, скорее навредит, чем поможет.

Стейси Дженкинс наклоняется к Нэйту Коннорсу и что-то шепчет ему на ухо – наверное, про меня. Я прикусываю щеку и изо всех сил стараюсь не обращать внимания.

Роман, мельком взглянув на меня, кажется, чувствует мое напряжение.

– Что случилось? Что-то не так с…

Я обрываю его:

– Не переживай.

Он поворачивается к Стейси и Нэйту и грозно на них смотрит. Если они и не шептались про меня, то теперь-то уж точно будут. Ненавижу эти взгляды, прожигающие спину, – словно я мишень, в которую им не терпится попасть. Обхватив себя руками, я пытаюсь отвлечься реквиемом Моцарта, медленно раскачиваясь в такт музыке, звучащей в голове. Только бы Роман не ввязался в разговор с моими одноклассниками – если они начнут рассказывать, он точно поймет, кто мой отец. Я не хочу, чтобы он узнал об этом так .

Наконец подходит наша очередь, и человек, во рту которого явно недостает зубов, машет нам, чтобы мы садились в следующую кабинку. Мы запрыгиваем и начинаем медленный подъем.

– Ты действительно думаешь, что свидание с отцом поможет тебе? – Роман смотрит на меня, а не вниз, отчего путешествие на колесе обозрения теряет всякий смысл.

– Не знаю, поможет ли. Но мне нужно кое-что узнать.

Я гляжу на киоски и игровые кабинки под нами, которые становятся все меньше и меньше, и думаю: может быть, так выглядит смерть? Все в твоем сознании сокращается, делается совсем крошечным, а потом исчезает совсем.

– Что именно? – не отстает Роман. – Ты говорила, что, увидевшись с ним, не изменишь своего решения насчет… ну, ты поняла.

Робот роняет руки на колени. Меня подмывает сказать, что ему не следовало бы испытывать неловкость от слова «смерть», но удается сдержаться. Последнее, что мне сейчас нужно, это очередная перепалка с ним.

– Послушай, – я говорю все громче. – Мой отец – ужасный человек, понял? Он совершил нечто невообразимо ужасное. Но мне хочется знать, почему он это сделал.

– Но зачем? Если это не повлияет на твое решение, почему тебе так важно это узнать? – он спрашивает тихо и мягко. Он не давит на меня, не осуждает.

Меня переполняет острое желание обнять Замерзшего Робота. За то, что он не спрашивает, что же сделал отец. За то, что не интересуется кровавыми подробностями. Глядя на его широкие плечи, я представляю, как прячу лицо у него на груди. Нет, это не то, о чем можно позволить себе думать, – посмотрим лучше вниз, на киоск с брецелями. Папе они нравились, он любил шутить, что это лучшее в Америке. Он всегда покупал мне крендель с корицей и сахаром, а себе с луком и чеддером, и мы ходили по ярмарке, показывая друг другу разные аттракционы и обсуждая, на каких еще покататься. В такие редкие минуты я чувствовала себя дома.

– Эй, проснись! – Роман похлопывает меня по плечу и машет рукой перед глазами.

– Прости, я, кажется, замечталась. Мне нравится смотреть вниз, как все уменьшается.

– Это прекрасно, но ты мне не ответила. А я хочу понять, Айзел. Правда хочу. И не понимаю. Если ты собираешься прыгнуть со мной седьмого апреля, что тебе до того, почему твой отец сделал то, что сделал?

Я прикусываю ноготь и заставляю себя вспомнить последние недели перед убийством. Отец был на взводе, больше, чем обычно. Убедил себя, что теряет деньги из-за ребят, которые, стоит ему только отвернуться, воруют у него с витрины шоколадные батончики и журналы. Помню, однажды я прискакала в магазин после школы и обнаружила, что он маниакально перелистывает бумаги за стойкой. Папа поднял на меня налитые кровью глаза:

– Я все стараюсь и стараюсь, Зелли, но не знаю, достаточно ли этого.

Какая-то часть меня рвалась убежать прочь от этих глаз, но я, проглотив страх, подошла к нему, обняла и ткнулась носом в его рубашку, навечно пропахшую чесноком. Через несколько мгновений он уже насвистывал первый Бранденбургский концерт Баха.

Я крепко зажмуриваюсь. Мне до сих пор иногда слышится папин низкий глухой голос.

– Сама не знаю, Роман. – Я со вздохом открываю глаза. – Но он меня вырастил, понимаешь? Не могу уйти, не попрощавшись.

Наша кабинка завершает полный оборот, и мы выпрыгиваем из нее. Роман обнимает меня за плечи и притягивает к себе:

– Только если ты не соскочишь.

– Я тебе уже говорила: я не соскочу.