Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк

Так Сальваторе открылись чаяния брата.

За соседним столиком расположилась компания из четырех человек. Сальваторе взглянул на них. Это были люди из престижного района. Молодой человек за двадцать, одетый несколько небрежно, и девушка – типичная, как он решил, эмансипе. Сидевшая с ними чета средних лет, судя по виду, приходилась юнцу родителями. Отец был настоящий янки с Уолл-стрит, солидный и голубоглазый. Мать щеголяла мехами и жемчужным колье. Она явно нервничала. Сальваторе подумал, где-то он уже их видел. Он попытался вспомнить где.

– Я только надеюсь, Чарльз, что сюда не нагрянет полиция, – сказала женщина. – Это будет позорище.

Молодой человек рассмеялся и предложил не беспокоиться, но она осталась недовольна.

Затем, к удивлению Сальваторе, к ним подался Паоло.

– Прошу прощения, мэм, – сказал он вкрадчивым тоном, какого Сальваторе за ним не помнил, – но я могу успокоить вас.

Сальваторе завороженно смотрел. Он никогда не видел брата таким. Тот Паоло, которого он знал с детства и все еще сохранявший легкий итальянский акцент, внезапно исчез. Его сменил элегантный мужчина с выговором дорогого адвоката.

– О, – произнесла леди, явно обрадованная. – Буду очень признательна.

– Есть две причины не волноваться, – улыбнулся Паоло. – Первая заключается в том, что если бы полиция планировала рейд, то я уже знал бы об этом. Вторая – в том, что за два столика от вас, позади, сидит мэр Нью-Йорка.

Супруг леди посмотрел на тот самый столик, наградил Паоло широченной улыбкой и расхохотался. Там и вправду находился не кто иной, как милейший ирландец Джеймс Дж. Уокер, мэр Нью-Йорка, который жил в свое удовольствие, не пренебрегая ни вином, ни женщинами, ни пением.

Улыбнувшись леди и почтительно кивнув мэру, Паоло встал.

– Ты и правда заранее знаешь о рейдах? – спросил Сальваторе, когда они вышли на улицу.

– Конечно, малыш. О копах давно позаботились. Счастливчик Лучано каждую неделю выплачивает полиции больше десяти тысяч долларов. – Он хмыкнул. – А у дамочки красивые жемчуга, кем бы она ни была.

– Вообще-то, я ее знаю, – сказал Сальваторе. – Только сейчас сообразил.

– Надо отдать тебе должное, – сказала Роуз Чарли. – Когда ты ведешь нас на ланч, это всегда приключение!

Это не было комплиментом. И Чарли, зная это, рассмеялся.

В прошлый раз он отвел родителей в отель «Алгонкин». Они были рады. В конце концов, до него, расположенного на Сорок четвертой улице, не было и квартала от Пятой авеню. Совсем неподалеку находился Гарвардский клуб, а еще лучше было то, что почти рядом разместился и великолепный филиал Нью-Йоркского яхтенного клуба – главного для его матери заведения в летние месяцы, проводимые в Ньюпорте.

– Надо же! – поразилась мать. – Я сто раз проходила мимо этого отеля и никогда не заглядывала внутрь.

Главной достопримечательностью «Алгонкина» был большой стол, за которым ежедневно собирался цвет городской литературной общественности. Чарли показал родителям писателей Бенчли и Шервуда, критика Дороти Паркер и Росса, который только-только начал издавать журнал «Нью-Йоркер». Присутствие Росса было особенно приятно Роуз. О «Нью-Йоркере» уже заговорили.

Окинув взглядом спикизи-бар, Чарли прикинул, кого бы еще показать матери, кроме мэра.

– Смотри, вон там – поэтесса Эдна Сент-Винсент Миллей, – сказал он, имея в виду потрясающе красивую женщину, сидевшую в углу. – Она получила Пулитцеровскую премию. – Его подмывало добавить, что ей нравится спать с представителями обоих полов, но он решил промолчать. С матерью и без этого хватало забот.

Роуз Мастер не одобряла желания Чарли стать писателем. Он понимал ее. «Милый, ты можешь покупать картины, но люди нашего круга их не пишут», – сказала она ему как-то раз в детстве, и почти тоже самое относилось к словесности. Конечно, профессор вправе написать исторический труд, а джентльмен без определенных занятий – мемуары. Во время войны представитель знатного рода Уошбернов стал даже военным корреспондентом лондонской «Таймс». Это другое дело. Но жить в Гринвич-Виллидже, обзаводиться сомнительными друзьями и ошиваться на Тин-Пэн-Элли [66] Тин-Пэн-Элли , или «улица жестяных кастрюль» – собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии США. , пытаясь сочинять пьесы и песни, – напрасная и возмутительная трата времени для юноши, перед которым открыты все пути. Когда он признался, что хочет писать, как Юджин О’Нил, Роуз пришла в ужас. «Он же пьяница! – возразила она. – А его друзья – коммунисты!»

Чарли также подозревал, что мать боялась не только того, что он навсегда изберет богемный стиль жизни. Ее пугало, что он не удержится в рамках приличий.

Странно, но отец стал его тайным союзником. Уильям дал ему место в офисе, но работа была легче некуда, Чарли ежедневно исчезал на несколько часов, а тот не препятствовал.

– Делать деньги – смертная скука, – сказал Уильям. – Мне гораздо интереснее возиться с машиной.

Так оно, вероятно, и было, но Чарли полагал, что отец старательно умножал унаследованное состояние.

Большинство их знакомых выглядели преуспевающими людьми. Когда закончилась Великая война, за ней последовала обычная послевоенная рецессия, но она не затянулась надолго. А когда она завершилась, то, по крайней мере в Нью-Йорке, начались ревущие двадцатые.

Это было удивительное время для горожан. Европа, опустошенная войной, еще не оправилась. Британская империя была крайне ослаблена. Лондон остался крупным финансовым центром, но Нью-Йорк оказался богаче и могущественнее. По всей Америке процветали мелкие предприятия, усиленные антитрестовыми законами и другими мерами предосторожности. Американские города и промышленность были на подъеме. Однако финансовым центром, через который текло все это изобилие, являлся Нью-Йорк. Дельцы с Уолл-стрит вложились в новоприобретенные ценности, торговали акциями, и цены взлетели. Если акции торгуются, то брокеры богатеют. Спекулянты наживаются еще больше. Уильям Мастер спекулировал, но его главным делом была брокерская контора, которой он в эти дни в значительной мере владел.

Чарли прозорливо объяснил отцовскую снисходительность к его литературным амбициям двояким расчетом. Во-первых, Уильям счел, что умнее будет дружески присматривать за сыном, нежели ссориться. Во-вторых, в семье теперь было столько денег, что увлечение Чарли все равно не имело значения.

И Чарли был счастлив. Он любил Виллидж с его домашней атмосферой, театрами, писателями и художниками. Он принимал от отца скромное жалованье и никогда не просил большего. Если мать хотела, он появлялся дома на светских приемах и очаровывал гостей, которые считали его остроумным весельчаком. Они приходили в восторг оттого, что он писал песни для издателей музыки на Тин-Пэн-Элли, и обещали прийти на его пьесу, когда она будет закончена. «Какая захватывающая жизнь у современной молодежи!» – говорили они.