Джесси Бёртон - Миниатюрист

Они долго глядят друг на друга. Потом Марин достает смятые купюры и, отсчитав двадцать гульденов, сует их Джеку в нагрудный карман. Тот молча смотрит на торчащие бумажки.

– Оставь моего брата в покое.

Вдруг Джек выдергивает купюры, и они веером ложатся на пол. А он силой привлекает ее к себе и зажимает ей рот поцелуем.

– Вы что? – вырывается у Неллы. – Не надо…

Поцелуй затягивается, а Марин машет рукой невестке, мол, не вмешивайся. Она как будто хочет ей сказать: раз уж это неизбежно, пусть само закончится. Она вся поджалась, шея окаменела, руки повисли вдоль туловища, а поцелуй уже длится вечность. Она не сопротивляется, его это только подстегнет. А у Джека подрагивают плечи, как будто его душат рыдания.

Нелла боковым зрением поймала Отто, выходящего из погреба, где он, по всей видимости, что-то заготовлял к возвращению хозяина. Увидев картину насильного объятья, он ускоряет шаг.

– У него нож, – шепотом предупреждает Нелла, но Отто это не останавливает. Услышав шаги, Джек отрывается от хозяйки дома и презрительно хмыкает:

– Старая сучка пропахла рыбой.

– Убирайся, – рычит Отто. – Пока я тебя не придушил.

– Кишка тонка, – отвечает Джек, но на всякий случай отступает к двери. – Тебя, дикаря, одели как лорда, но толку от тебя, уверен, столько же.

– Дерьмо! – голос Отто звучностью напоминает громогласность пастора, обрушившегося с кафедры на притихших прихожан.

Джек останавливается.

– Что? Что ты сказал, негр?

Отто надвигается на него, сжимая кулаки.

– Отто, – подает голос Марин. – Не смей…

– Думаешь, ты особенный? – говорит Отто. – Думаешь, я не видел клерков, торгашей, моряков, рассыльных? – Он наваливается на дверь, и Джек, который тщедушнее и слабее, понимает, что не в силах оказать ему сопротивления.

– В тебе тоже нет ничего особенного, негр. – Джек щурит глаза, сверля противника взглядом. – Он собирается от тебя избавиться.

Отто отвечает смехом.

– Я это точно знаю. – Джек играет желваками. – Ты что-то натворил, и он намерен это выяснить.

В воздухе зависает кулак.

– Отто! – вырывается у Марин.

– Отто, – вторит ей Корнелия, успевшая принять сидячее положение. – Не дури.

– Он говорит, что тебе нельзя доверять, – бросает Джек в лицо противнику.

Кулак начинает опускаться… «Нет!» – вскрикивает Корнелия… Джек старается отпрянуть… но вместо кулака ему на грудь медленно, словно падающий лист, ложится широкая ладонь. Почти нежное прикосновение, но Джек так и застыл.

– Ты для него никто, – говорит Отто. – Горячий воздух.

– Он отдаст мне твое место, – звучит в ответ. – Он мне сам сказал.

– А мне он говорил, что ты пустышка, Джек. Он ведь тебя отослал, а? Сколько ты пробыл в Венеции? День? Два?

– Отто, – умоляюще просит Нелла.

Тот убирает ладонь. И в этот момент к мужчинам приближается Резеки. Оба опускают взгляды. Луч света из высокого окна превратил шелковистую серую шерсть в желто-лимонную. Собака, прижав уши, рычит на Джека. Она его узнала: это тот, кто украл у нее неповторимый хозяйский запах. Она прижимается к мраморному полу, как перед прыжком.

– Резеки, – говорит ей Отто. – Ну-ка уходи.

Джек сжимает в руке кинжал, глаза его блуждают между Неллой, стоящей особняком, сидящей на полу Корнелией и Марин у подножия лестницы. Теми, кто не желает его видеть. Взгляд его делается жестким, и выражение паники сменяется чем-то другим.

– Джек, – говорит Марин. – Я передам Йохану, что ты приходил…

Но ему уже не до нее, и она видит, как он всаживает кинжал в загривок собаке, и та, взвизгнув, распластывается на полу.

Все остолбенели, как будто они под водой и не могут дышать. Наконец до слуха Неллы долетают причитания, и она не сразу соображает, что это Корнелия.

– Нет, нет, нет…

Служанка кое-как встает и, пошатываясь, добредает до пса. А Резеки уже задыхается. Лезвие застряло в хрящах, и дрожащим пальцам служанки вытащить его не под силу. Она прижимает к себе собачью голову, истерически рыдая. Резеки захлебывается кровью, темное пятно на юбке пугающе расползается.

Дыхание делается все реже, сердце выталкивает последние остатки жизни, окровавленный язык вывалился из пасти. Вот по лапам пробегает судорога, и они вдруг становятся неподвижными и ненужными, как отрубленные ветки. Все молча уставились на труп. Корнелия завыла, прижав ладони к собачьему боку, словно надеясь удержать в теле убывающее тепло.

Позже Нелла удивлялась, как она сразу ничего не заметила в руке у Отто. Слишком много всего происходило – вой служанки, появление Дханы возле истекающего кровью трупа подружки, крики Марин: «Отто, Отто, не надо!» – пальцы Джека, нащупывающие дверь.

Отто не дает ее открыть, и Джек, отчаявшись, разворачивается в его сторону.

– Проваливай! – бросает он в лицо врагу. Вместо этого в воздух взлетает кулак, а в нем сверкает что-то из серебра и слоновой кости.

Джек опускает взгляд, лицо его вытягивается, глаза закатываются, а потом закрываются, как будто от неги. Его голова запрокидывается до самой двери. Отто стоит перед ним неподвижно.

– О боже, боже, – бормочет Марин. – Господи помилуй.

– Что ты натворил? – спрашивает Корнелия. – Отто, Отто, что ты натворил?

Тот в ужасе отступает, и только сейчас Нелла видит рукоять рыбного ножа, торчащего из плеча Джека, тот ощупывает ее кончиками пальцев, точно большого мотылька, осторожно, боязливо. Глаза снова открылись, нижняя челюсть отвисла, а вокруг раны, ища выход, набухает кровь.

– Что… – пролепетал Джек.

Если это был вопрос, то продолжения он не получил и ответа не последовало. Нелла шагнула к нему, и он, пошатываясь, как новорожденный жеребенок на подломившихся ногах, протянул руки ей навстречу. Он оседает на пол, успевая схватить ее за юбку. Они оказываются рядом на коленях. Кровь, найдя-таки выход, пропитывает рубашку – ярко-красное пятно в честь праздника Богоявления, несколько купюр под загубленной рубашкой прилипли к телу. Досталось и ей. Опустив глаза, она видит жутковатые следы на юбке. Но даже земной, духовитый запах крови не может заглушить другой запах – мочи.

– Рыбный нож, – несообразность произнесенных им слов погружает Неллу в новую реальность.

Джек прижимает сюртук к ране. Левой рукой он заворачивает промокшую собачью голову с обвислыми ушами, чтобы потрогать рану у основания черепа, но Корнелия его отпихивает. Тогда, нашарив правой пару купюр, он затыкает ими собственную рану на плече. Хотя дышать ему уже полегче, из горла вырываются прерывистые звуки. При общем странном молчании он не без труда встает на ноги и открывает входную дверь. Хотя он похож на пьяного в кабаке, передвигать ноги он в состоянии и через несколько мгновений оказывается на освещенном солнцем крыльце.