Элис Манро - Луны Юпитера (сборник)

Ей в память врезался один случай, который связан с Евой, хотя и произошел до ее рождения. Они втроем – Анджела с родителями – загорают на пляже. Отец выкопал в песке большую лунку. Он искусный мастер строить песчаные замки, окруженные целой сетью дорог и каналов; Анджела всегда с увлечением наблюдает за его работой. Но лунка эта нужна вовсе не для песчаного замка. Когда она выкопана, мама, лежавшая на спине, со смехом перекатывается и погружает туда живот. В животе у мамы – Ева, и живот умещается в эту лунку, словно яичко в ложку. Пляж тянется далеко-далеко, белый песок плавно уходит в бирюзовую воду. Ни каменистой полосы, ни острых прибрежных скал. Лучезарное, благодатное место. Где же это могло быть?

После «Турецкого марша» она пытается подобрать «Маленькую ночную серенаду». Роберта внимает звукам фортепиано, одновременно слушая уморительный и отчаянный рассказ Валери о страхе перед Кимберли, о нелюбви к чужакам, о неистребимом желании оставаться рядом со своими детьми, а сама думает: «Нет, это не было ошибкой». О чем это она? Да о том, что расставание с мужем не было ошибкой. Что ни говори, ошибкой это не было. Это был неизбежный шаг. Тогда все встает на свои места.

– У тебя сейчас тяжелое время, – рассудительно замечает Валери. – Сплошная череда неприятностей, как назло.

– Вот и я себе говорю то же самое, – отвечает Роберта. – Но иногда начинаю думать, что это не так. Меня тревожат даже не дети, не дом. Просто накатила какая-то черная полоса.

– Ну, куда ж от этого денешься, – сетует Валери.

– Все время возвращаюсь мыслями к Эндрю – что я творила? Расставляла ему ловушки, чтобы он проявлял свои худшие качества, устраивала склоки, а в конце концов поджимала хвост и ползла мириться. Во мне мало-помалу нарастало желание от него отделаться, но я всегда считала, что он сам виноват: вел бы себя так, а не этак, я бы его любила. Ужасно, что он превратился… помнишь, как ты говорила? В бревно.

– Бревно и есть бревно, – подтверждает Валери. – Всегда таким был. Ты уж прямо за все винишь себя одну.

– Мне потому лезут в голову такие мысли, что Джордж, насколько я могу судить, поступает со мной точно так же. То он хочет от меня избавиться, то не хочет, то ему опять со мной невмоготу, а признаться в этом, хотя бы себе самому, духу не хватает, вот он и расставляет мне ловушки. Кажется, я начинаю понимать, сколько пришлось вытерпеть Эндрю. Нет, я бы к нему не вернулась. Ни за что. Но начинаю понимать.

– Не верю, что в жизни бывает такая симметрия.

– На самом деле я тоже не верю. Вряд ли возмездие совершается таким примитивным способом. Но интересно, что нас привлекает… меня привлекает идея упорядоченности, верно? Я что хочу сказать: довольно интересно рассмотреть идею некоего равновесия. А испытывать его на собственной шкуре совершено не интересно. Мне такой опыт ни к чему.

– Когда у человека все хорошо, он забывает, насколько ему хорошо.

– Обратное тоже верно. Это как роды.

Выкосив траву, Джордж протирает лезвие косы. Через открытые окна дома Валери до него доносятся звуки фортепиано, а с реки то и дело веет благословенной прохладой. Ему значительно полегчало – то ли от простого физического труда, то ли от отсутствия посторонних глаз; а может, ему полезно на время отвлечься от гигантских задач, которые ставит перед ним собственная ферма. Он предполагает, что за пианино села Роберта. Эта музыка прекрасно согласуется с его работой: вначале бодрый, деловитый «Турецкий марш», под который так хорошо косить, а теперь, когда вдыхаешь аромат свежескошенных трав, протираешь косу и хвалишь себя (пусть исподволь) за выполненную работу, – «Маленькая ночная серенада». В подобных случаях, когда у него резко поднимается настроение, когда душа поет, ему хочется посадить рядом с собой Роберту, приголубить, заверить ее, а заодно и себя, что ничего страшного не произошло. Такое желание возникло у него не далее как вчера вечером, когда они собрались выпить по коктейлю, но нет, что-то его удержало.

Он вспоминает, как Роберта впервые вошла в его дом. Было это в конце августа или в начале сентября, примерно год назад. Они устроили один сплошной бесстыдный пикник, готовили всякие деликатесы, ставили пластинки, выносили во двор матрасы. Ясными ночами Роберта путано рассказывала, почему звезды именно так, а не иначе объединяются в созвездия. Каждый день был отлит из чистого золота. Роберта просила его не заблуждаться: ей уже сорок три, на шесть лет больше, чем ему бы хотелось; она ушла от мужа, поскольку их отношения поддерживались искусственно, но ей неприятно об этом говорить, – вероятно, это ханжество, она сама не уверена, что хочет этим сказать, а главное – не знает предела своих возможностей. Она показалась ему смелой, правдивой, непритязательной. Теперь он не может понять, откуда взялась эта обидчивость, слезливость, томность, угроза нервного срыва.

Однако, думает он про себя, первое впечатление чего-нибудь да стоит.

На веранде Ева и Рут украшают праздничный стол. Рут надела белую сорочку брата, его же полосатые пижамные штаны, а на голову накрутила массивный черный тюрбан. Теперь она похожа на высокомерного, но незлобивого сикха.

– Я считаю, в День труда [36]стол должен быть завален дарами земли, – объявляет Рут. – Забудем о манерности, Ева.

Через промежутки они раскладывают на скатерти огненные и золотистые георгины, нарядные полосатые кабачки, цукини, желтые тыквы, початки кукурузы.

Пользуясь тем, что музыка заглушает их разговор, Ева признается:

– По-моему, Анджела здесь изводится еще хуже, чем я. Когда они ругаются, она считает, что это из-за нее.

– А они ругаются? – мягко переспрашивает Рут. И тут же сама отвечает: – Впрочем, это не мое дело.

Лет в тринадцать или четырнадцать она была влюблена в Джорджа. Тогда с ним только-только подружилась ее мать. Рут ненавидела его жену и радовалась, когда он с ней расстался. Она до сих пор помнит, что жена его была дочерью гинеколога, и на это обстоятельство часто ссылалась Валери, объясняя, почему Джордж не ладит с женой. Вероятно, мама имела в виду, что причиной семейных неурядиц Джорджа были несметные богатства тестя или его подходы к воспитанию дочери. Но Рут коробило и страшило слово «гинеколог», а дочь гинеколога всегда виделась ей одетой в холодный зазубренный металл.

– Они молча ругаются. Но мы-то видим. Анджела такая самовлюбленная – ей кажется, что весь мир вертится вокруг нее. Тинейджерам это свойственно. Не хочу, чтобы со мной произошло то же самое.

Музыка смолкла, и Ева заявляет в полный голос:

– Ой, как неохота уезжать! Дико неохота.

– Серьезно?

– Как я брошу Диану? Она же пропадет. Не знаю, увижу ли ее снова. И косулю. Как можно бросить живое существо?