Катрин Панколь - Гортензия в маленьком черном платье

Потому что внезапно жизнь стала большой драгоценностью: играть сонату Бетховена с Калипсо Муньес, учиться по-другому извлекать ноты, сливаться с Бетховеном, составляя с ним одно целое. «Ты слышишь? Ты слышишь эту размолвку между ля и ля диез ?» – говорит он. «Как будто это Моцарт сочинил», – отвечает она.

Когда смолкает последний аккорд, она неподвижно сидит на самом краю своего стула, едва не падая, с закрытыми глазами, слушая ускользающие звуки, на полпути между землей и небом, потом оборачивается к нему и улыбается серьезно и ласково, немного глуповато, как выздоровевший после долгой болезни ребенок.

И он улыбается ей в ответ так же глуповато, как она. В некотором роде два счастливых идиота.

«Как объяснить всю эту историю?» – спросил он себя, поглядывая на часы и говоря себе, что, если повезет, Гортензия уже будет спать и ему не придется объяснять то, чего он не понимает. И он тут же вернулся мыслями к последней репетиции, когда Калипсо откинулась назад, чтобы поставить под подбородок скрипку, как она провела смычком по струнам, попробовав извлечь звук, сыграла несколько нот, потом повернула голову и стала ждать, когда он подаст ей сигнал. Перед тем как взять скрипку, она словно робела, делалась неуклюжей, и потом вдруг происходила метаморфоза, она справлялась с собой, преисполнялась силами, озарялась чудной, неизъяснимой грацией, и его зачаровывало ее лицо, лицо святой с опущенными веками.

Это было так, словно… словно они общались друг с другом, не разговаривая. Словно ласкали друг друга, не касаясь.

Это было так прекрасно, эта жажда ощутить другого, эта жажда коснуться бесконечности, таящейся в другом! Эта песнь их инструментов. Этот опасный подъем, который ведет его неизвестно куда, он летит, загипнотизированный большими черными очами нимфы, взявшей в плен знаменитого героя и Гэри заодно. Эти черные глаза с серебряными, ртутными и свинцовыми отсветами, он падает в них и едва не тонет. Воскресенье без репетиции кажется ему длинным. Скучным. Он ищет ее, он ждет ее, его пальцы нервно ищут мелодию. Его шея тянется то к одному звуку, то к другому.

Возможно ли, что он начинает быть от всего этого зависим?

Но от чего? И от кого?

Ну уж не от этой же девушки все-таки!

Она тоща, как старая кляча… Но он же не видел ее тела, с чего он это взял?

У Калипсо жидкие волосы, собранные в крысиный хвостик. Ну и что? Какая разница?

У Калипсо кривые зубы и некрасивый впалый подбородок. «Ну, это вам заметно».

Калипсо страшненькая, просто уродина! «Остановитесь, или я вам зубы выбью!»

Он слышит звуки, волны, вибрации, которые идут от ее тела и входят в него. И все они точные, правильные, гармоничные. У него перехватывает горло. У нее какой-то дар ловить жизнь на лету и одаривать вас ею. И таким образом ему наплевать, что думают другие, он объявляет: «Я Гэри Уорд, я хочу этого, я сделаю это, и если вам это не понравится, тем хуже для вас! Я свободен и безумно влюблен во все, что открыл в себе и в ней и что она открыла мне одним взмахом смычка».

Калипсо – чародейка. Нужно, чтобы он заткнул уши, иначе он не сумеет отойти от нее.

Он никогда не сможет объяснить это Гортензии.

Он вставляет ключ в замочную скважину и решает ни о чем не рассказывать.

Гортензия спала прямо за рабочим столом, улегшись на руку щекой, в волосах торчали карандаши, пальцы все в цветных пятнах. Она вставляет карандаши в волосы, когда работает, чтобы было легче их выхватывать. Она никогда не ошибается с цветом. Это невероятно, но факт, загадка какая-то. Один за одним Гэри вынул из ее волос карандаши и тут заметил пустую бутылку «Шато Фран-Пипо». Гортензия пила только по праздникам. Она не особо любила алкоголь. Говорила, что от него идеи улетучиваются.

Гортензия порой могла быть такой категоричной. Бим-бам-бум. Жизнь – это трехтактовая композиция с большим сейфом.

Лампа выхватывала ее щеку, обращенную к свету, и мягко обогревала, отчего она порозовела и на лбу появились красноватые пятна. Рот ее полуоткрылся, губы шевелились, словно она говорила во сне. Плохой был, видимо, сон, потому что периодически губы страдальчески кривились. Она застонала, вскрикнула во сне, тело ее напряглось, а потом вдруг расслабилось.

Ему захотелось прижать ее к себе, покачать на руках, как ребенка. Он погасил лампу, собрал рисунки, убрал бутылку и стакан, поднял Гортензию на руки, донес ее до кровати, положил и лег рядом.

Она пошевелилась, браслеты на ее запястье звякнули – он хорошо знал этот звук, – она приподняла голову, потянулась губами к его губам, прошептала: «Гэри…» Ее губы были нежными, она открылась ему в поцелуе, сказала, что не хочет больше спать, что хочет поговорить с ним, рассказать ему все.

– Я тут, я вернулся.

– Я сделала равиоли, о, Гэри, какая удивительная история произошла сегодня вечером! Ох! Голова болит! Я работала всю ночь…

Она уронила голову на плечо. Он подумал, она огорчена, что ждала его, и выпила целую бутылку «Шато Фран-Пипо», чтобы скрасить ожидание, и стал повторять: «Я же здесь. Я здесь».

– Гортензия, – прошептал он, – было так поздно, и я подумал… Я подумал, что ты будешь в ярости, что ты набросишься на меня с упреками. Помимо того что мы все время ссоримся, я про нас больше ничего не понимаю.

Она сонно буркнула что-то неразборчивое, а потом обхватила Гэри руками за шею и прошептала:

– Знаешь, я ее нарисовала, мою первую коллекцию, она будет иметь бешеный успех, ну скажи мне, что она будет иметь бешеный успех…

– Да-да, конечно, она будет иметь бешеный успех, я уверен.

– Если бы ты знал, если бы ты только знал, как все это получилось… Я тебе завтра расскажу, сейчас я слишком пьяная. Я хотела просто сделать пару набросков и не смогла остановиться, представляешь? А равиоли, я выключила плиту под равиолями?

Он не понимал, бредит ли она во сне или действительно проснулась, она говорила неразборчиво, глотая слова. Он поднял голову, понюхал, не пахнет ли горелым, ничего не почувствовал, сказал ей, что всё в порядке.

– Я все придумала, Гэри, я так счастлива, но при этом так устала, я думаю, что просплю два дня и две ночи, мы больше не будем ссориться, больше никогда не будем ссориться…

Она сникла, потом очнулась, повторила:

– Видишь, я придумала, я нашла эту деталь, я все сразу поняла там, в ванной у Елены, эта мысль меня ошеломила, и… теперь мне нужно много работать, точно, работа еще не закончена. Это только самое начало.

Она шептала, обхватив руками его шею:

– Не шевелись, не шевелись, а то у меня в голове отдается…

Он погладил ее по щеке и прошептал в ответ:

– Покажешь мне завтра?

– Ой, конечно, – вздохнула она.

Он поцеловал ее, дунул ей на волосы, вынул последний карандаш, который прежде не заметил.