Энрике Вила-Матас - Дублинеска

В последнее время он почти не ступает на улицы Барселоны. Просто разглядывает ее сверху, когда она не прячется, как сегодня, за пеленой дождя. Подумать только, раньше у него была такая оживленная светская жизнь, теперь же он словно завял, стал уныл, застенчив – куда застенчивей, чем привык о себе думать, – и заперся в четырех стенах. Всего лишь один глоток избавил бы его от мизантропии, повысил бы самооценку. Но ему нельзя, это навредило бы его здоровью. Он спрашивает себя, действительно ли в Дублине есть бар под названием «Коксуолд». В глубине души он изнемогает от желания нарушить установленные им же самим правила и сделать добрый глоток виски. Но нет, он умеет держать себя в руках. Если Селия увидит, что он опять запил, она вполне способна его бросить, в этом он убежден. Она не согласится вернуться к дням непрерывного этилового кошмара.

Итак, он не выпьет ни глотка, перетерпит стоически. Ни одного дня не проходит без того, чтобы его не одолела смутная ностальгия по ужинам из другой эпохи, когда он ходил в рестораны со своими авторами. Незабываемые ужины с Грабалом, Эмишем, Мишоном… Ух и здоровы же они пить, эти писатели!

Он возвращается к компьютеру и набирает в Гугле «Коксуолд», «бар» и «Дублин». Тоже способ утолить жажду, ничуть не хуже прочих. Очень быстро он убеждается, что в Интернете нет ни одного питейного заведения с таким именем, и снова чувствует острое желание оказаться в настоящем баре. И снова подавляет его. Идет на кухню и выпивает два стакана воды подряд. Потом, опершись на холодильник, вдруг вспоминает, что временами любит вообразить себя – только вообразить – не сумрачным затворником, болезненно зависимым от своего компьютера, а свободным человеком, открытым миру и городу, что расстилается у его ног. В этих мечтах он не бывший издатель и нынешний отшельник, не сложившийся комптьютерный аутист, а отличный парень, один из тех славных ребят, которыми кишели голливудские фильмы пятидесятых и на которых равнялся когда-то его отец. Кто-то вроде Кларка Гейбла или Гэри Купера, кто-то из породы общительных и открытых – раньше их называли «экстравертами» – типов, мгновенно заводящих дружбу с коридорными, горничными, банковскими клерками, зеленщиками, таксистами, дальнобойщиками и парикмахершами. Один из этих замечательных персонажей без комплексов и сомнений, посмотришь на такого и вспоминаешь, что на самом деле жизнь прекрасна и жить ее следует с энтузиазмом – это лучшее лекарство от тоски, болезни европейского пошива.

С эпохи пятидесятых, со времен его детства, ему досталось унаследованное от отца – пусть покореженное и закамуфлированное его робостью, левыми взглядами, тщательно отполированным образом въедливого издателя-интеллектуала, – мощное и простодушное восхищение американским образом жизни . И не только оно. Он ни на миг не забывает, что в мире есть место, где он мог бы быть счастлив, сказать по правде, дважды это ему почти удалось, и это место – Нью-Йорк. А ведь есть еще регулярно повторяющийся сон, одно время он просто преследовал Рибу. В этом сне все выглядело точь-в-точь как в его детстве, когда он в одиночестве играл в футбол в маленьком патио цокольного этажа на улице Арибау и воображал, что он местная и приезжая команды одновременно. Во сне патио было неотличимо от патио в доме его родителей, и там царило столь же реальное ощущение разрухи и хаоса, характерное для первых послевоенных лет. Все было, как в жизни, только вместо серых квадратных домов его окружали нью-йоркские небоскребы, вызывая у него ощущение, будто он находится в самом центре мира. От этого где-то внутри поднималось чувство – позже он ощутит его в другом сне, в том, где он выйдет из паба в Дублине, – странное горячее чувство, будто именно сейчас он переживает миг невыразимого счастья.

Это был сон о счастье в Нью-Йорке, сон об идеальном мгновении, сон, иногда заставлявший его вспомнить строчки Идеи Вилариньо [12]:

И если подумать, нет ничего странного в том, что он начал видеть в повторяющемся сне послание, личное сообщение ему о том, что в Нью-Йорке его поджидает счастье, всплеск энтузиазма и любви ко всему сущему.

Он распечатал уже пятый десяток и еще ни разу не бывал в Нью-Йорке, когда его пригласили туда на Всемирный конгресс издателей, и, разумеется, первой его мыслью было, что наконец-то он окажется прямо в сердце своего сна. После долгого и утомительного перелета он вышел в город, когда день уже шел на убыль. Его сразу пленил размах. Такси, присланное организаторами, высадило его у отеля, и уже у себя в номере он восхищенно смотрел, как с приходом ночи вспыхивают небоскребы. Он никак не мог успокоиться, все ждал чего-то. Позвонил в Барселону, поговорил с Селией. Потом связался с пригласившими его людьми и договорился встретиться с ними на следующий день. И, наконец, занялся своим сном.

Я в самой середине мира, думал он. И, оглядывая небоскребы, приготовился ощутить прилив энтузиазма, самодостаточности и счастья. Но время шло, а ожидание по-прежнему оставалось ожиданием. Спокойным, ровным, без дрожи и малейшего воодушевления. Чем дольше он смотрел на небоскребы в поисках какой-нибудь насыщенной эмоции, тем яснее понимал, что поиски тщетны. Жизнь продолжалась, точно такая же, как прежде, и не происходило ровным счетом ничего, что могло бы показаться особенным или необычным. Да, он оказался в своем сне, и сон этот был реальностью. Но и только.

И все же он не сдавался. Снова и снова выглядывал в окно, изо всех сил пытаясь ощутить себя счастливым в окружении небоскребов, пока, наконец, не сообразил, что ведет себя подобно людям, что, по словам Пруста, «…отправляются в путешествие, чтобы увидеть собственными глазами какой-нибудь желанный город, и воображают, будто можно насладиться в действительности прелестью грезы».

Поняв, что бессмысленно продолжать наяву ждать ощущений, обещанных сном, он лег в постель. Измученный перелетом, уснул почти мгновенно. И увидел себя – ребенка из Барселоны, – играющего в футбол в маленьком патио в Нью-Йорке. На него снизошло ощущение абсолютной самодостаточности. Никогда в жизни он не был так счастлив. Так он узнал, что чудо не поджидало его в Нью-Йорке, чудом был сам играющий в футбол мальчик. И чтобы обнаружить это, ему надо было попасть в Нью-Йорк.

Сегодня дождь не такой сильный, как вчера, и через окно видно больше Барселоны, чем накануне. И кому это надо, думает Риба, в его почти шестьдесят куда ни посмотри, всегда окажется, что он там уже побывал.

Тут же он исправляется и отправляет мысль в противоположном направлении: на самом деле, думает он, никто не может с уверенностью сказать, где он находится в каждый миг, так что любой отрезок времени – это место, где мы никогда раньше не были. Он колеблется между оживлением и унынием, и внезапно его охватывает изумление – оказывается, он способен ощущать спокойствие такого рода. Он вглядывается в это непривычное, ни разу доселе не испытанное чувство с тем же любопытством, с каким раньше глядел на многообещающие рукописи.