Энрике Вила-Матас - Дублинеска

– Покуда есть поезда и такси, – отвечает Хавьер, – мы не пропадем. Приехали же мы сегодня на такси. А если их вдруг не станет – пойдем пешком, тоже ничего страшного.

Риба даже не шевелится, взглянув на Бев, он окаменел и ждет, когда она снова заговорит.

– Разве я не прав? – спрашивает Хавьер. – О нет, наш драгоценный господин издатель тоже вступил в ряды молчальников!

– А, да, – встрепенувшись, приходит в себя Риба. – Тут везде полно такси. Взять, к примеру, шоссе у отеля, достаточно поднять руку, чтобы немедленно кто-нибудь остановился.

Сказав это, он тут же чувствует, он почти уверен, что наговорил лишнего. И вспоминает, что были времена, когда он ощущал настоящую панику оттого, что боялся превратиться в дешевого болтуна.

На некотором расстоянии от Рибы слегка встревоженный Рикардо с вечной сигаретой в руке беседует с Нетски.

– Нет, ты слышишь? А хуже всего то, что Риба все это время представлял меня себе эдаким романтическим художником. Вот бред-то! Не понимаю, почему он не желает видеть во мне нормального человека, отца семейства, прилежного служащего, внимательного мужа, который по выходным ходит в магазин за покупками, а вечерами выносит мусор. Ну, то есть меня самого, ни больше и ни меньше.

– Мне и в голову не приходило, что ты такой нормальный, – отвечает Нетски.

Белые лошади с белыми султанами галопом вынеслись из-за угла Ротонды. Мелькнул маленький гробик. Спешит в могилу. Погребальная карета. Неженатый. Женатому вороных. Старому холостяку пегих. А монашке мышастых.

– Грустно, – сказал Мартин Каннингем. – Какой-то ребенок.

Погода : очень ясная, с каждой минутой все более солнечная.

Действие : Риба в своем углу думает о себе-ребенке. Странные это мысли. Он рисует себе в воображении гробик, в который бы его положили, умри он в детстве. И представляет себе тень своего гения – ангела-хранителя, потерянного в столь нежном возрасте, – в молчании идущего за гробом. И тут снова звучит голосок детской подруги по играм. Время летит как стрела, но и мушка-дрозофила тоже летит.

Неподалеку Рикардо и Нетски увлечены своей уже подзатянувшейся беседой.

– Что такое может быть «угол Ротонды»? – спрашивает Рикардо.

– Ты больницу имеешь в виду? Угол Смерти. По крайней мере так звучит, разве нет?

– И еще готическую «ротонду», знаешь, этот печатный шрифт, придуманный в не-помню-каком веке, тот, что сейчас называется «круглым письмом». Но мне нравится мысль, что Ротонда – это смерть. Нормально. Кстати, ты правда не знал, что я?..

Недолгая пауза.

– Что? А, что ты нормальный? Нет, не знал, – еще одна короткая пауза. – Я думал, что ты весь в искусстве, а насколько я знаю, люди искусства не бывают нормальными. Очень уж, друг мой, искусство запутано, потрясающе обманчиво и сложно. Возьми хоть Уолтера.

– А Уолтер – человек искусства?

– В своем роде да, и он ненормален даже тогда, когда выносит мусор.

На противоположной стороне площади Бев только что обратила внимание на книжечку Рибы.

– Что ты там записываешь? – спрашивает она.

Риба думает, что раз она обратилась к нему на ты, возможно, он и не кажется ей таким уж старым и немощным. Он тут же приходит в доброе расположение духа, он очень, просто чрезвычайно оживлен. Ради одного этого имело смысл ехать в Ирландию. Вопрос девушки позволит ему выступить перед ней во всем блеске, и раз он уже совершил свой вожделенный английский прыжок, никто его не осудит, если он снова помирится со своим французским прошлым и – ему давно этого хочется, – попытается стать эхом парижанина Перека, его вечного кумира и непревзойденного мастера потрошить повседневность и вытягивать все возможное из обыденности.

– Да так, ничего особенного, – отвечает он. – Беру на заметку разную ерунду, ничего поражающего воображение, все, что случается ежедневно и ежедневно возвращается, все заурядное, повседневное, самоочевидное, избитое, пошлое, белый шум, все обыденное, все, что происходит, когда не происходит ничего…

– Что ты такое говоришь?! Блумсдэй кажется тебе пошлым и заурядным? Но это же ужасно, дорогуша, просто ужасно, что он кажется тебе таким!

Она сказала «дорогуша»? Невелика важность, но, если быть честным, голос ее теперь даже близко не звучит так восхитительно, как раньше. И хотя, вероятно, еще не все потеряно, уже ничто не поможет ему исправить впечатление, которое он, без сомнения, произвел на девушку. В наивности своей он решил, будто ум дочери южноафриканского посла не уступает ее красоте, и пожалуйста – оказался в ее глазах невеждой, человеком, не способным отдать должное великолепию Блумова дня. Боже милостивый, тут ему уже никто не поможет. И какой теперь смысл думать о том, что ее «дорогуша» прозвучало вульгарно и нелепо, а сама она выглядела совершенной идиоткой, а может, она такая и есть. Идиотка она или нет, именно он оказался не на высоте, и это уже не лечится. Как не лечится его возраст и, что еще хуже, его откровенная немощь. Будет лучше, если он сделает несколько шагов и удалится, пусть летит мушка-дрозофила.

Амалия, зигзагами прогуливавшаяся по площади, медленно подходит к Нетски и Рикардо и ставит их, наконец, в известность, что Ротонда – вовсе никакая не смерть и уж тем более не округлый готический шрифт, а значит, не имеет никакого отношения – а жаль, все так замечательно совпало, – к концу печатной эпохи. Это просто-напросто старый дублинский родильный дом, первый в Европе.

Рождение и смерть. И смех Амалии.

Одновременно Бев снова решает попытать счастья с Рибой. Она смотрит на него и смеется. Чего она опять хочет? Начнет настаивать, что Блумсдэй не может быть пошлым? Как она хороша. Несмотря на недавнее разочарование, он все бы отдал, чтобы снова услышать тембр ее голоса. Это чушь, он сам понимает, но, слушая этот голос, он ощущает себя в Америке. Назовет ли она его снова дорогушей?

– Мой любимый писатель – Рагу Кондер, – произносит Бев голосом, исполненным прежнего очарования, таким же чувственным, как и прежде, хотя теперь – с пленительным французским акцентом. – А твой?

Она привела Рибу в замешательство, но он понимает, что ему дали второй шанс, и тщательно обдумывает ответ. В конце концов он решает действовать наверняка и, хотя никогда раньше не слышал ни о каком Кондере, говорит, что тоже его любит. Какое совпадение, заявляет Риба, это и мой любимый писатель. Бев смотрит на него с изумлением и просит повторить. Я очень люблю Рагу, говорит Риба, мне нравится его стилистическая сдержанность и то, как он работает с тишиной. Я думала, ты умней, бросает Бев, Рагу Кондер – это для дурочек вроде меня, и ты тоже теперь выглядишь дурачком.

Шах и мат. Ко всем прочим неприятностям, Риба снова попал в глупое положение, а хуже всего то, что он чувствует, будто сразу постарел лет на десять и может окончательно похоронить всякую надежду на дружбу с Бев. Он смешон, он конченый человек. Без выпивки ему не хватает блеска и остроумия, когда он пил, он был развязней и забавней. На его лицо набегает тень, и постепенно оно приобретает совершенно траурное выражение.