Энрике Вила-Матас - Дублинеска

И как если бы когда-то литература, словно в песне группы «Coldplay», правила миром, была на самой вершине, а теперь ей осталось только мести некогда принадлежавшие ей улицы.

Как, должно быть, сложно, думает он, сложно и тяжко бедному дебютанту. Он ни капли не завидует молодому автору, вынужденному распутывать этот узел. Все та же полночь, все тот же дождь и все та же неподвижная луна. Похмелье отступает, но не бежит. Хуже всего то, что в его воспоминаниях о вчерашней ночи зияют пустоты. Селия могла бы помочь заполнить их, но она спит, а утром наверняка его уже бросит.

Кое в чем он, однако, абсолютно уверен: часть его вещего сна о Дублине самым трагическим образом сбылась – он снова запил, и на рассвете Селия обняла его у выхода из бара «Макферсон» на углу. Потеряв равновесие душевно и физически, они упали и покатились по земле под дождем, одновременно растроганные и до смерти перепуганные внезапно обрушившимся на них несчастьем. Оба были поражены, в особенности он – оттого, что на него снова нахлынули те же чувства, какие он ощутил когда-то в больнице в своем вещем сне.

Он вспомнил финальную сцену вчерашней трагедии и теперь пытается сделать так, чтобы кресло-качалка хоть на мгновение стала недвижимей всего, что ее окружает. Как если бы он хотел остановить время и вернуться назад, чтобы исправить или просто отменить то, что произошло вчерашней ночью. От этих попыток тишина становится все глубже, а свет – тусклее, сейчас он кажется каким-то свинцовым. Это очень странно, только что от соседей еще доносились какие-то звуки. На доли секунды мир стал абсолютно недвижим. Сияющая вспышка выхватывает из памяти некоторые сцены вчерашней ночи в баре. Потрясение. Смятение. Чем отчетливее воспоминания, тем сильнее ощущение тоскливой тревоги и уверенности, что назад дороги нет, позади только приводящее его в ужас чувство горестного раскаяния. Но что они означают – эта тишина, это раскаяние, эта боль, эта почти абсолютная неподвижность? Небо за окном по-прежнему неестественно оранжевое. Риба не мог бы ощущать себя еще ближе к земле. Как велик был Джойс. Только кресло-качалка слегка приподнимает его над полом. Внезапно он вспоминает «Конец игры» Беккета: «Означать? Мы – и означать! Ах, это здорово!»

Но если так, возможно, ничего не значил и разговор с доктором Брук в Барселоне накануне его второй поездки в Дублин? Сообщив ему результаты анализов, она спросила, не примет ли он участия в клинических исследованиях «роли парикальцитола в профилактике сердечно-сосудистых заболеваний» у пациентов с хронической почечной недостаточностью.

– Сдается мне, – перебил ее Риба, – вы предлагаете мне стать вашим подопытным кроликом.

Она улыбнулась уклончиво и ограничилась объяснием, что парикальцитол – это синтетический аналог активного метаболита витамина Д и что он используется для предупреждения и лечения вторичного гиперпаратиреоза, развивающегося при хронической почечной недостаточности. Исследованиями занималась некая лаборатория в Массачусетсе, где изучали генетические изменения, происходящие у пациентов, принимающих парикальцитол.

Почему, настойчиво переспросил Риба, она вспомнила именно о нем? В приливе дружеской откровенности он объяснил ей, что все последние недели его не оставляет ощущение, будто за ним кто-то наблюдает, только он не знает, кто. Он уже, сказал он, чувствует себя чьим-то подопытным кроликом, и от ее неожиданного предложения у него сработала тревожная сигнализация. Он не умеет объяснить, но ему кажется, будто все вокруг вдруг решили ставить на нем свои опыты.

– А ты предпочитаешь быть крысой? – спросила доктор Брук.

– Крысой?

Доктор Брук, несомненно, поняла, каким мнительным и недоверчивым он стал, но все равно положила перед ним листок с разъяснениями и договор, вернее, бланк «Информированного согласия на участие в фармакогенетических исследованиях (ДНК & РНК)», чтобы он изучил их дома или во время поездки в Дублин на случаей, если по возвращении ему захочется добровольно помочь развитию науки.

И вот теперь, в полночь, в своем дублинском доме он снова берет в руки бумаги, полученные в Барселоне от симпатизирующего ему врача. И перечитывает их с таким тревожным и тоскливым вниманием, что в конце концов «информационный листок» вызывает у него острый приступ метафизической паники, возможно, потому, что связывает его с неприятной действительностью – временами он о ней забывает, но она никуда не девается, и на нее завязана вся его нынешняя жизнь, – он страдает хронической болезнью почек, и хотя до поры до времени состояние его удовлетворительно и стабильно, со дня на день могут начаться проблемы с сердцем и сосудами. Приговор окончателен: смерть уже виднеется на горизонте, на горизонте, который начинается и кончается его креслом-качалкой.

Но, быть может, говорит Риба самому себе, самое неприятное не столько в том, что он на пороге смерти, и даже не в том, что он уже умер, сам того не заметив, как предположила его мать в Лондоне, глядя на преследующий их дождь, а в неприятном ощущении, что он еще и не родился как следует.

«Рождайся, такой мозговой сигнал я получил, – признавался персонаж Беккета Мэлон. И потом: – Мне даруется, попробую выразить это так, рождение в смерть, такое у меня впечатление».

Он тут же вспоминает, что похожая мысль была и у Арто: ощущение «одержимого», изо всех сил борющегося, чтобы вызволить «свое собственное тело».

Но что, если вчера, когда он выходил из «Макферсона», родилась его смерть? В его пророческом сне о Дублине, явленном ему в больнице, на границе между жизнью и смертью, ощущение, будто он рождается в смерть, было очень четким и возникло ровно посередине сцены, где они с Селией обнимались под дождем на выходе из таинственного бара.

И вчера он тоже чувствовал что-то подобное. Внутри его несчастья крылось таинственное переживание этой сцены с объятьями. Переживание, возникшее оттого, что он родился в смерть, или оттого, что он впервые в жизни почувствовал себя живым. Ведь, несмотря на весь ужас происходящего, это был великий момент. Его долгожданный момент в центре мира. Как если бы через Дублин и Нью-Йорк, соединяя их, бежал ток, и это было бы не что иное, как ток самой жизни, идущей по воображаемому коридору, и ее остановки или станции были бы украшены копией одной и той же статуи, запечатлевший некий шаг, некий секретный жест, почти незаметное, но вполне конкретное движение, абсолютно реальное и четкое: английский прыжок.

Он опасается, что его шаги и возня на кухне разбудят Селию, но слышит, как наверху с грохотом перетаскивают стулья, – соседи сверху ужинают очень поздно, – и понимает, что в любом случае они разбудят ее прежде него. Он решает не пить кофе, а затем, в знак немого и аутичного протеста против шумных соседей, мочится в раковину для посуды, испытывая восхитительное ощущение вечности.