Энрике Вила-Матас - Дублинеска

Через несколько секунд он, словно заблудившееся в ночи привидение, открывал дверь в «Макферсон». Среди немногочисленных посетителей – ни намека на каталонского приятеля Уолтера. Он тотчас понял, что было ошибкой искать его здесь. Но было уже поздно. Все смотрели на него выжидающе, так что он сделал еще два шага вперед и вошел в заведение. И тут же почувствовал, как его затягивает в самую глубину тщательно захороненных воспоминаний. Впрочем, лучшее, что он мог сделать, это продолжать в том же духе, словно ничего особенного не происходит. «Нырять – так с головой», – как говорил Селин.

У стойки человек средних лет с отрешенным видом почесывал себе промежность, а рядом типичный пьяница – худющий, в брезентовой кепке и подбитых гвоздями ботинках – злобно разглядывал сполохи золотистого света на дне своего стакана с виски. Несколько парочек миловались на скамьях красно-черного бархата с отчетливым запахом поезда. Выходит, в тот момент он еще не знал, что типы у стойки были французами и что той же ночью он перекрестит их в Мерсье и Камье.

Он вспоминает, как вошел в «Макферсон», напустив на себя уверенный вид, и до того еще, как спросил себя, что будет пить, оперся на стойку и решил сосредоточиться и предоставить мозгу запустить процесс самопознания, как это делал Мерфи. И тогда он вообразил свое сознание огромной полой сферой, герметически закрытой от внешней вселенной, но это, как сказал бы Беккет, не обедняло его, потому что не лишало сознание ничего из того, что там уже было, ибо не существовало и не могло существовать во внешнем мире ничего такого, что не существовало бы гипотетически или на самом деле, или как возможность, наложенная на реальность, или как реальность, обрушившаяся в возможность, во внутренней вселенной его сознания.

После значительного и бесполезного умственного усилия он почувствовал себя совершенно разбитым. Подумал о репродукции «Лестницы», маленькой картины Хоппера, висевшей дома и приковывавшей его внимание с самого первого дня. Картина говорила ему, чтобы он никуда не выходил. Приглашала его не покидать дома. Он же выбрал распахнуть дверь и выскочить на улицу, под дождь. А ведь картина, несмотря на то что Хоппер изобразил на ней распахнутую наружу дверь, звала, уговаривала его так отчетливо и парадоксально, не выходить из комнаты, не совершать ошибки, не двигаться, даже если от этого он обезумеет. Но было уже поздно. Он бросил картине вызов и вышел вон.

«Вы – квинтэссенция заурядности», – заявил ему как-то в его собственном кабинете один отвергнутый автор. Почему эта фраза врезалась ему в память и почему всплывает в самые неудачные моменты, когда ему особенно нужна уверенность в себе?

Он робко спросил себе джина с водой. Марселец Марсель, хозяин бара, бросил ему что-то по-французски, чтобы дать понять, что он помнит, как они с Селией сидели здесь на открытой веранде. Потом налил ему джина. Риба выпил одним глотком. Двухлетняя жажда, подумал он. И с этого момента ему в голову больше не пришло ни единой связной мысли. Джин мгновенно ударил ему в голову. Как мы быстро поворачиваемся спиной, подумал он. А потом возвращаемся. И хотим измениться. Головой в песок. Голова в кустах. Голова штаб-квартира всего. Покоен при полной луне последний издатель.

Рибе самому сложно понять, о чем именно он только что думал. Отдаленные последствия, плата за два года воздержания. Как бы то ни было, он более или менее понимал, к чему все идет. Покоен при полной луне последний издатель. Разве не он сам этот последний издатель? Он похоронил галактику Гутенберга и проводит ночи в своей качалке, лицом к луне, веря, что звезды – это души умерших, прежняя родня, знакомцы и шарлатаны. Но нет, не это он должен был заключить из своих мыслей. Это просто безжалостное влияние алкоголя. Мысли пьянчуги. Головой в песок. Голова в кустах.

– Еще джина, – сказал Риба.

Действительно ли он последний издатель? Это было бы идеально, но увы. Он каждый день видит в газетах фотографии всех этих молодых новых независимых издателей. Они – большинство из них – казались ему созданиями совершенно невыносимыми и некомпетентными. Он никогда не думал, что на смену ему придут такие идиоты, и ему трудно с этим смириться, это долгий и болезненный процесс. Четыре осла мечтали выдавить его со сцены, и вот, наконец, им это удалось. А ведь он сам расчистил им дорогу, вырастил их, хвалил. И очень хорошо, так ему и надо за то, что был таким недоноском, за то, что демонстрировал столь чрезмерное благородство и щедрость по отношению к притворным скромникам, этим молодым львам издательского дела.

Например, один из этих новых издателей проповедовал, что мы живем в переходный период к новой культуре и, желая процветать без усилий, требовал себе авторов прозы тупой и квадратной, разрабатывющих золотую жилу «нового языка цифровой революции» – незаменимую, когда нужно замаскировать отсутствие воображения и таланта. Другой молодой издатель старался публиковать иностранных авторов, следуя вкусу и стилю Рибы, но выходила у него только имитация того, что было сделано до него куда лучше. Еще один пытался следовать самым ярким примерам в испанском издательском мире и мечтал сам стать звездой, а писатели чтобы были пешками в его игре и к его вящей славе. И ни один из троицы не производил впечатление человека достаточно изворотливого, чтобы продержаться более тридцати лет, как продержался он. До него дошли слухи, что в сентябре в честь него собираются устроить какое-то празднество и что занимаются этим цифровой революционер, подражатель и будущая суперзвезда. Но Риба думал только о том, как бы ускользнуть от них, потому что за всем этим стоят скрытые интересы и почти нет настоящего уважения.

Одним глотком прикончил второй джин, спросил еще. Немного спустя почувствовал себя Спайдером, вернее, темным углом в затянутом паутиной подвале, залитом стальным светом. В заведении было так мало народу, что бесполезно было пытаться искать среди клиентов каталонского приятеля Уолтера. С другой стороны, ни одного из сидевших в баре нельзя было заподозрить в том, что это он звонил в домофон. И тогда ему вдруг стало очевидно, что кто-то сумел вовлечь его в маленькую тайну, которую, быть может, удастся раскрыть на следующий день или никогда. Впрочем, бессмысленно было искать ключ к головоломке в четырех стенах этого бара. Он совершил огромнейшую ошибку, выйдя из дому в ночь. Его взгляд снова скользнул по двоим мужчинам в ирландских кепках, которых он увидел, входя, и которые сидели сейчас неподалеку от него у стойки. Ему показалось, что они говорят по-французски, и он с осторожностью приблизился к ним. В этот момент один из них произнес: