Дельфина Бертолон - Грас

В моей памяти она навсегда осталась «девушкой с теми руками». Разумеется, я начисто забыл ее имя. Она положила картонный кружок на рыжеватое дерево стойки и поставила на него бокал с пивом.

– Мы знакомы, – сказал я ей.

Она озадаченно на меня посмотрела. Я смутно помнил ее лицо и не мог бы сказать, сильно ли оно изменилось. Она была примерно моего возраста, лет тридцать пять, и выглядела на свои годы. Ее глаза, тепло-карие и изменчивые, в которых была разлита покорность судьбе, напомнили мне мои собственные. Кроме ее рук, в ней не было ничего особенного – ни красавица, ни дурнушка, вроде Лиз, если не считать того, что от нее исходила какая-то парадоксальная кротость, неожиданная, разочарованная. Неоновая реклама позади стойки искажала цвета, делая оттенок ее волос неопределимым; в моей юности она была белокурой. Очень белокурой.

– Вот как? Ну, раз вы говорите.

Она отвернулась, чтобы поставить чашки под струю кофеварки, безразличная ко мне, как автомат. Я пытался вспомнить ее имя: напрасный труд. Это была одна из девушек в сетчатых колготках, одна из девушек моих девятнадцати лет. Хоть я и забыл большую часть из них, ее руки врезались в мою память, как татуировка на спине; ее никогда не видишь, разве что делая акробатику перед зеркалом, и, в конце концов, забываешь о ее существовании, пока кто-нибудь тебе о ней не напомнит – а что это у тебя на спине, что бы это значило? У этой женщины в углублении крестца была крошечная звездочка, синяя татуировка, как странное дополнение к молнии на руке.

– У вас сзади, там, где начинаются ягодицы, есть маленькая звездочка. Совсем маленькая, такая маленькая, что нужно дважды всмотреться, чтобы не принять ее за родинку.

Она нахмурилась, поставила чашки с кофе перед тремя старыми арабами, примостившимися рядом со мной.

– Кто ты?

– Натан. Меня зовут Натан. Мы как-то спали вместе… Давно, очень давно.

– Ты меня не слишком сильно выделил, – сказала она с ироничной гримаской, ее губы наискось сдвинулись вправо, словно оттянутые за ниточку.

И тут только до меня дошло, что она красива. По-своему красива. Я понял, что мог в ней найти, даже если в то время путался со всеми, у кого был подходящий зад, и добыча казалась достаточно пьяной, чтобы пойти со мной, не задавая вопросов.

– Ну и как ты?

Я пожал плечами. Она спросила это из вежливости или из вызова, я не слишком понял. Адекватной реакцией было бы ответить что-нибудь вроде: «Со мной все в порядке, я архитектор по интерьерам, живу в Париже, заехал сюда на праздники, а ты, мисс, ты-то сама как?» Но я ответил совсем другое:

– Не знаю. У меня двое детей, их мать умерла. Делаю, что могу.

Я почувствовал, что она бросила взгляд на мои руки, на мой безымянный палец, где все еще блестело кольцо нашей любви. Ее собственные руки были совершенно девственны.

– Натан, говоришь…

Она пристально посмотрела на меня, нахмурившись. Ее брови были такими светлыми, что едва существовали. Уже какое-то время два типа в зале махали ей руками, а один даже вопил, мол, ему «то же самое». Она показала ему средний палец вместо ответа, что я нашел, как ни странно, довольно милым.

– Натан. Factory … Ты жил возле вокзала Перраш. Несуразная студия с длинным коридором.

– Точно.

– И ты уже не помнишь, как меня зовут, верно?

Она сказала это без всякой агрессивности, всего лишь с лишенной иллюзий беззлобной полуулыбкой. Я промолчал.

– Клер. Меня зовут Клер. Это так заурядно, что я не могу тебя винить.

Клер. Ну, конечно же, Клер [12]. «Светлорукая». Я написал рассказ с таким названием; я много писал в то время.

– Ну что ж, рад снова тебя видеть, Клер.

Двое парней за столиком в глубине зала продолжали махать руками, привлекая ее внимание. Она вздохнула и стала их обслуживать. Я смотрел, как проворно двигались ее длинные пальцы, хватали бутылки за горлышко, открывали морозилку, кололи лед. Это глупо, Кора, прости, но я подумал о чем-то вроде судьбы. Почему я выбрал именно этот бар, а не какой-нибудь другой? Почему забыл всех прочих девиц, кроме этой, «светлорукой»? И почему наткнулся на нее в тот самый день, когда должно снова появиться мое глубоко запрятанное прошлое, которое из-за возвращения Тома Батая вылезает из-под земли, словно рука зомби в фильме ужасов? Все возможно … Вошла компания молодежи, заняла самый большой стол, шумный смех, громкие разговоры, разноцветные шмотки. Клер засуетилась, а я стал пить свое пиво. Долго обхватывал ладонями бокал, чтобы остудить их; было холодно, даже в пабе, но я чувствовал, что горю. И безотчетно сугроб в моих внутренностях начал таять, создавая странные завихрения по краям живота. За столом молодежи тучный парень в криво надетой бейсболке что-то говорил на ухо брюнетке в майке с изображением группы Strokes, с волосами неестественной прямизны, а девица время от времени хихикала. Мне становилось все хуже и хуже. Сердце колотилось слишком быстро, я обливался холодным потом и с трудом дышал. Чувство отрыва от действительности было лишь предвестником. Я уже знал, что со мной такое – приступ паники. После твоей кончины они у меня случались часто, и врач прописал мне «Ксанакс» в больших дозах. В некоторые дни я не мог даже передвигаться по городу. Мне приходилось сходить с автобуса (на метро я совсем перестал ездить, было слишком трудно быстро оттуда выбраться), из-за комка страха под солнечным сплетением ноги размякали, по рукам бегали мурашки, словно в жилах закипала кровь. Мое тело переставало меня слушаться, мне срочно надо было выйти, воздуху, воздуху, воздуху . Уже несколько лет со мной не было ничего подобного. Я не знал, случился ли этот приступ из-за Клер, из-за встречи с отцом, из-за моей ностальгии или событий в доме – наверное, все вместе дошло до точки плавления.

Я вышел из бара как можно скорее, движимый тем же смятением, которое раньше вынуждало меня выскакивать из автобуса. Оказавшись снаружи, я попробовал брюшное дыхание, как меня учил мой психиатр. Это пройдет, это всегда проходит, ты это сам знаешь, вспомни, это всегда проходит . Но улица Сент-Катрин сама по себе была способна нагнать клаустрофобию. Узкая, с высокими обшарпанными домами, с анфиладой ирландских баров и крикливыми вывесками – каменное ущелье, прибежище мелкой шпаны, дилеров или просто драчливых мальчишек, готовых выплюнуть свою ярость в лицо первому встречному. Спускался вечер. Опять потемнело, на циклонном небе появилось нагромождение черных туч. За каких-то полчаса все изменилось; это был уже другой мир, другая страна. Я едва дышал, тонул стоя, втягивая в себя тонкую струйку испорченного воздуха словно через соломинку. Мне хотелось убежать, но я не расплатился за пиво. Я из породы людей, порядочных до мозга костей. Сама мысль что-то украсть мне нестерпима, наверняка из-за дурного воспоминания детства, когда моя мать уронила нечаянно пару гимнастических тапочек на колесо своей тележки. На выходе из универмага, когда мы уже шли к машине, нас сцапал охранник и, обзывая мать воровкой, буквально потащил по коридорам магазина в кабинет директора. Я был в слезах и ничего не понимал, мертвенно-бледная мама пыталась объяснить, что это всего лишь недоразумение, что, видимо, тележка случайно зацепила эти тапочки, которые к тому же по размеру никому из нас не подходили. Этот пустячный случай сильно на меня подействовал, потому что я впервые видел свою мать униженной, и уже тогда, лет примерно в шесть, вдруг понял, что такое несправедливость. Если бы, став взрослее, я встретил этого охранника, тупого идиота, я бы ему морду разбил. В общем, мне непременно надо было заплатить за пиво, но никак не удавалось успокоиться – Вселенная словно потеряла равновесие, лавиной накатило отчаяние, головокружительное ощущение пропасти, страх не заплатить за свое пиво и страх, что страх усилится еще больше, если я вернусь в бар… Еще минута, и из-за блуждающего нерва со мной случился бы припадок, но тут Клер вышла покурить.