Дельфина Бертолон - Грас

– На самом деле, мама, проблема не в девушках, – сказал я, допивая свой стакан и наливая себе еще.

– Натан, уже шесть лет, как она умерла.

– А ты сама? Уже тридцать лет, как он ушел. И что? Не тебе читать мне мораль.

– Я хочу, чтобы вы были счастливы, ты и Лиз. Так хочу, чтобы вы были счастливы…

– Ну что ж, у нас не вышло. Не можешь же ты все контролировать. Папа свалил, Кора умерла, мой брат тоже, а Лиз попадаются только неудачники и дегенераты. Почему так, я не знаю. Но ты тут ни при чем, во всяком случае, не так, как ты это понимаешь. Жизнь отвратительна, а ты не Бог.

Черт побери, я и в самом деле был пьян. Слова выскакивали из меня, как теннисные мячики из тренировочного автомата. Я умолк, прервал сам себя. Мать не нашла что сказать. Часы пробили десять. Я закрыл глаза, мысленно считая: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… На последнем ударе снова открыл.

– Мой брат где-нибудь похоронен?

Грас допила свой стакан не поморщившись. Ледышки звякнули о хрусталь, как погребальные колокольчики. Я прислонился спиной к барной стойке, положив локти на красную столешницу. Ее ответ, казалось, дошел через много лет, словно прилетел из другой галактики в космической капсуле. Ну давай же, ответь, черт подери! По крайней мере, вы не бросили его в мусорный бак за больницей? Не сделали это?

– В Лионе, кладбище Гийотьер, шестнадцатая аллея.

На этом она поднялась и стала мыть наши стаканы. Я не понял, то ли чтобы помешать мне пить дальше, то ли просто чтобы отвлечься. Наверняка думала, рассказал ли нам Тома о Кристине… Сам-то я не собирался затрагивать эту тему. Еще бы ладно, если бы Лиз решила взять это на себя, но, по-моему, уже достаточно грязных историй было извлечено на свет, и измена тридцатилетней давности, какой бы важной она ни была для нашего отца, мне самому казалась совершенно излишним копанием в грязи. А потому, чтобы не дразнить дьявола, я предоставил ей мыть посуду.

Пожелав матери спокойной ночи, я отправился в комнату сестры, чтобы проверить, как спят близнецы. Все было в порядке, кроме легкого сопения у Колена, предвещавшего начало простуды. Я поднялся на второй этаж, чтобы принять душ; долго стоял под струями горячей воды, пытаясь вывести алкоголь, хоть немного, по крайней мере. На самом деле я ждал, чтобы мать наверняка заснула, потому что в голове у меня была лишь одна мысль: найти этот пресловутый тайник наверху, в чердачной комнате. Я провел в ней неимоверно много времени и никогда ничего не замечал. Вообще-то я никогда не развлекался разборкой стен; за исключением пристрастия к рогатке и бесцельных велосипедных прогулок я был довольно спокойным мальчишкой, склонным к спокойным занятиям, – да, знаю, неженка. Ребенком, после исчезновения отца, я очень боялся, что мать тоже исчезнет. И очень мучился оттого, что спал на втором этаже, тогда как мать и Лиз спали внизу, ближе друг к другу. Лет около пяти-шести я спускался среди ночи и прижимался ухом к двери Грас, чтобы услышать, как она дышит. Я обожал, когда она болела, потому что слышал из своей постели ее кашель. Благодаря этому кашлю я знал, что она нас не бросила, и тогда снова мог спокойно заснуть, не имея надобности преодолевать холод плиточного пола и страх темноты. Но этим вечером я был рад, что ее владения находилиьс внизу, а мои наверху; с тысячей предосторожностей, стараясь производить как можно меньше шума, я вытянул выдвижную лестницу и полез под крышу дома.

Я зажег единственную лампу в комнате, торшер со спотами 80-х годов, который находил ужасным – подтверждаю, он такой и есть, потом направился к круглому окошку. За стеклом была безлунная ночь, покров мрака, наброшенный на Вселенную. Я присел на корточки и начал обследовать камни. Ощупывал пальцами, закрыв глаза, чтобы лучше осязать их текстуру, все их неровности. Как слепой, читающий по Брайлю, я пытался нащупать трещину или зазор в кладке. Тишина была такой полной, что мое дыхание казалось шумным, хриплым. И едва слово «хриплый» возникло в мозгу, подушечки пальцев наткнулись на разлом. Все еще прикрывая глаза и не убирая прижатый указательный палец, я наклонился сильнее. Было очень плохо видно. Почти на ощупь мне удалось, наконец, вынуть камень. Меж висков словно взорвалось: тайник , я нашел Кристинин тайник! Сунул руку в узкое отверстие. При этом сообразил, что уже предвосхитил этот жест, просовывая руку сквозь разбитое стекло в прихожей. Я не надеялся что-нибудь там найти. Думал, обнаружу лишь пыль и пустоту. Однако нащупал что-то тонкое, жесткое и гладкое, и еще до того, как извлек это наружу, уже понял, о чем идет речь.

Это был полароидный снимок. Вторая половина снимка.

Я бросился к свету, протирая снимок о свою пижаму, чтобы очистить его от грязи. Нагнувшись перед торшером, изучил. На самом деле нет, не изучил: упал в него. Когда я увидел ее лицо, навсегда запечатленное фотобумагой, на меня нахлынули воспоминания – врезали бумерангом по лицу, посыпались градом апперкотов.

Кристина .

Я был влюблен в нее, впервые в своей жизни. Хотел жениться на ней, и это ее смешило. Когда она смеялась, ее огромный рот целиком поглощал лицо, казалось, это какой-то катаклизм, но катаклизм восхитительный, вызывавший восторг. Кристина, землетрясение, «природная катастрофа». Теперь я недоумевал, как мог ее забыть: после ее ухода я выплакал все слезы, рыдал днями и ночами. Я не плакал так даже после ухода отца. И все было взаимосвязано. Проклятие, все было взаимосвязано. У меня возникло впечатление, будто я падаю с обрыва. Я сел. Тут был диван, но я сел прямо на сосновый пол, движимый потребностью прикоснуться к чему-то твердому, надежному – прикоснуться к дереву . Я глубоко дышал, опять перешел на брюшное дыхание. Попытался успокоиться, потом снова взглянул на разорванный снимок.

Да, она была красива. Более чем красива: миниатюрная, великолепно сложенная и груди как снаряды. Но снимок совершенно не передавал ее прелесть, тот краткий миг, когда девушки становятся женщинами, еще сами не зная об этом, – мимолетное чудо, которое случается между шестнадцатью и двадцатью годами, особая красота особого мгновения. Сейчас вспоминаю об этом, используя слова взрослого человека; в четыре года я удовлетворялся тем, что просто чувствовал это волшебство во всей своей невинности, не обозначая его никаким словом. Говорят, что нельзя оживить чувство, что по своей сути чувство существует только в рамках настоящего момента. Но там, наверху, сидя на полу под крышей, я представлял, что вновь обрел нетронутым это волнение детства, «любовь», которую я испытывал к этой девочке, невероятную радость, которую мне доставляло ее общество. Я ощутил даже ее запах, жасминовый, в котором чувствовалась какая-то почти животная, почти мужская нотка. Она в совершенстве подражала птичьему пению, буквально щебетала. Я никого больше не встречал, способного на такое.