Колин Маккалоу - Милый ангел

На меня накатила такая тошнота, что я уже подумывала, не извиниться ли мне заранее, пока весь ужин не выплеснулся наружу, но из гордости держалась, сжавшись, чтобы не опозориться. Заметив выражение на моем лице, Тоби пересел из дальнего угла комнаты ко мне, ощупью нашел мою руку и сжал ее. Я вцепилась в нее, будто в агонии. Королевский адвокат Джои настаивала на возбуждении дела, но Роббо сказала, что Фрэнки отказалась выступать истцом, а бедняжке Оливии после выписки из больницы одна дорога – в психушку Розелл, в отделение для буйнопомешанных.

Когда первая буря улеглась, все заговорили о том, каково это – быть лесби. Видимо, хотели просветить меня. Роббо рассказала, что раньше она была замужем и растила двоих детей, но когда муж узнал, что она переписывается с любовницей, то развелся с ней. Роббо не позволяют видеться с детьми, пока она не докажет, что не «развратит» их. Двух из присутствующих в детстве изнасиловали отцы, третью родная мать продала богатому старику, который предпочитал анальный секс с малолетками. Все собравшиеся носили шрамы, телесные и душевные. По сравнению с остальными Джим и Боб еще дешево отделались. Джим всего-навсего вышвырнули из дома родители, потому что ей нравилось носить мужскую одежду. А родители Боб жили в буше и знать не знали, что Джим – женщина.

Потом Тоби увел меня к себе в мансарду и отпоил кофе, сдобренным бренди, потому что я дрожала, как от приступа малярии.

– Не знала, что быть лесбиянкой – преступление, – выговорила я, когда кофе согрел мне желудок и успокоил бьющееся сердце. – Да, я слышала, что мужеложство запрещено законом, но мне говорили, что когда проект закона принесли на подпись королеве Виктории, она вычеркнула все пункты, касающиеся женщин, и заявила, что женщины на такое не способны. С другой стороны, если Фрэнки и Оливию арестовали, значит, это все-таки преступление.

– Нет, не так. – Тоби вновь наполнил мою кружку. – Закон не запрещает лесбийскую любовь.

– Тогда почему же их схватили? – удивилась я.

– Потому, что дело обтяпали втихомолку. Тайком. Никаких записей об аресте Фрэнки и Оливии в бумагах копов ты не найдешь. Какая-нибудь большая шишка в долгу перед папашей Оливии. Видимо, все затевалось, чтобы показать Оливии, что мужчины ничем не хуже, но кое-кто перестарался. Скорее всего когда Фрэнки напала на насильников. Она не из тех, кто сдается без боя, даже если ее загнали в угол.

Не понимаю, как он может оставаться таким отчужденным. Наверное, все художники такие: они наблюдают жизнь со стороны.

Розовых очков я не ношу, мне известно, что у жизни есть и оборотная, отталкивающая сторона. Это знает каждый, кто проработал в больнице не меньше трех лет. Но всех подробностей в рентгенологии не услышишь: наши пациенты приходят на рентген, а потом отправляются в отделение, и нам вечно не хватает времени, чтобы выслушать, что с ними стряслось. За обедом, на вечеринках или в свободную минуту мы сплетничаем вовсю, в том числе и о пациентах. Ужасно видеть, что может сделать с человеком другой человек. Нет, я не невежда. Но меня слишком долго оберегали от лобовых столкновений с реальностью – пока я не перебралась в Кросс, не поселилась в Доме.

Сегодня был день ослепляющего прозрения. Больше я никогда не смогу относиться к людям так, как прежде. То, что происходит за закрытыми дверями, разительно отличается от всего, что я привыкла видеть. Всюду Дорианы Греи. Не знаю, кто отец Оливии, но понимаю, что совесть его не мучает: он считает, что Фрэнки и его дочь сами виноваты. А мне невыносимо думать о тех, кто охотится за несмышлеными детьми! Этот мир ужасен.

1 апреля 1960 года

В кои-то веки удалось вернуться домой пораньше, и выяснилось, что Пэппи сегодня тоже свободна. Не знаю, где она провела прошлый понедельник, когда Джим и Боб устроили всеобщий сбор: с тех пор как меня перевели в «травму», я редко вижусь с Пэппи. Тоби пригласил нас к Лоренцини – в бар в конце Элизабет-стрит, в Сити.

– У меня целых две новости, – начал Тоби, пока мы шагали через Макэлхон-Стейрз к Вулумулу – по кратчайшему пути к заведению Лоренцини. – Хорошая и плохая.

Пэппи промолчала, а я предложила:

– Выкладывай хорошую.

– Я получил солидную прибавку.

– А что за плохая новость?

– Бухгалтеры компании сели и кое-что подсчитали. – Тоби скорчил гримасу. – И теперь с начала следующего года я останусь без работы, правда, не я один. Компании осточертели повышения зарплаты, забастовки, профсоюзные деятели, любящие покомандовать, инвесторы, требующие прибылей, вот она и решила заменить людей роботами. Роботы могут закручивать гайки и делать многое другое круглые сутки – ни обедать им не нужно, ни в уборную ходить.

– Зато стоят они бешеных денег, – возразила я.

– Верно, но в компании подсчитали, что все затраты на роботов быстро окупятся и даже останется инвесторам на пиво и карманные расходы.

– Какой ужас! – ахнула Пэппи. Она всегда вскипала, когда слышала, как притесняют рабочих. – Позор!

– Так устроен мир, Пэппи, тебе следовало бы знать, – наставительно заметил Тоби. – В чем-то обе стороны правы. Начальство выжимает из нас все соки, а мы выжимаем из него деньги. Если кто и виноват, так только умники, которые навыдумывали всяких роботов.

– Вот именно! – подхватила Пэппи. – Все дело в науке!

Я внесла свою лепту, заявив, что во всем виноваты люди, которые от пьянства совсем разучились работать.

У Лоренцини мужчин всегда бывает больше, чем женщин, поэтому Пэппи вскоре покинула нас, хотя, по-моему, уже переспала со всей округой. Тоби нашел в глубине зала столик на двоих, мы долго сидели и в дружеском молчании наблюдали, как переходят от стола к столу завсегдатаи бара. Бедный Тоби! Страшно, наверное, влюбиться в такого человека, как Пэппи.

Мы не успели еще освоиться в баре, когда от двери послышался шум и вошла целая толпа – человек двенадцать, почти сплошь девушки. Взбудораженная Пэппи подлетела к нам.

– Харриет, Тоби! Вы видели, кто пришел? Сам профессор Эзра Сум… и так далее – философ, мировая знаменитость!

Я просила повторить эту странную фамилию еще раз, но Пэппи уже затесалась в толпу вокруг профессора – как же его? Эзра Сумчатти? Да, похоже на то. Дряхловат он для бара Лоренцини, подумалось мне, когда толпа расступилась, а профессор вышел из нее, как солнце из-за туч.

Нет, конкурс «Мистер Америка» ему ни за что не выиграть. Безобразное обезьянье лицо, тощее и хилое тело, слишком длинные космы, зачесанные поперек лысины в тщетной попытке прикрыть ее. Одевался он, как авторы какой-нибудь умной публицистики, если верить обложкам книг: в твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, толстый свитер, вельветовые брюки. В руке профессор держал трубку. Ночь была жаркой и душной, и наверное, в своем свитере он парился, как запеканка в духовке.