Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

– Я был робким ребенком. Я боялся школы, учителей, старшеклассников, дороги домой – меня вечно дразнили, били и что-нибудь отнимали, боялся опоздать на урок, что часто бывало со мной, хотя я рано выходил из дому, но, приближаясь к школе, начинал петлять и замедлять шаг. Все связанное со школой воспринималось мной долгое время как в тумане, я не понимал, что, собственно, со мной происходит и как себя вести.

Но вот однажды я узнал в ученице со светлыми косичками, ходившей на большой перемене по соседнему кругу, девочку, с которой иногда виделся в магазине, куда бабушка меня посылала за покупками. Девочка приносила в магазин эмалированный кувшин под молоко, а еще она протягивала продавцу записку, где значилось все, что ему следовало уложить ей в сумку. В отличие от меня, она не давала ему кошелек, а сама по-взрослому отсчитывала деньги; медленно, высунув кончик языка, она вынимала из кошелька мелкие купюры или монетки, стараясь расплатиться без сдачи, а если получала ее, то так же аккуратно пересчитывала деньги. Я попросту не осмеливался заговорить с ней, пока сам не научился расплачиваться по-взрослому.

Поэтому устный счет стал первым предметом, где я проявил усердие. Помню, как я впервые вынул из кошелька нужные купюры и монетки, а потом пересчитал сдачу. Девочки при этом не было. Прошло еще несколько недель, мы снова оказались в магазине вместе, и она увидела, что я умею считать не хуже ее. Она бросила на меня быстрый взгляд: дескать, давно пора; сама она больше не высовывала кончик языка, возможно, потому, что я этого не делал. Я уже не отдавал продавцу записку с перечнем покупок, а зачитывал ее сам, и она делала то же самое. Мы могли бы идти домой одной и той же дорогой, никому из нас даже не пришлось бы делать крюк, просто надо было выбрать немного другой маршрут. К этому времени я уже знал, где она живет.

Иногда я шел за ней по пути из школы, поодаль, поэтому она, видимо, меня не замечала. Пока с ней не произошло то, что было мне так хорошо знакомо. Два старшеклассника шли сначала за ней, потом, догнав, прижали ее к забору. Она не сопротивлялась, не кричала. Я слышал, как они смеялись: «Давай сюда! Живо!» Я побежал, с разгону сбил одного, изо всех сил ударил в живот другого. Схватив девочку за руку, я бросился с ней наутек, за ближайшим углом мы нырнули в парк, спрятались за кустами. Но старшеклассники не стали нас догонять.

Немного погодя я отвел ее домой. Я не отпускал ее руку, а она не пыталась освободить ее. Около дома я спросил ее, как…

– Ты не выдумал эту историю?

– Волосы у нее были не светлые, а темные. И звали ее не Ирена, как я только что хотел сказать, а Бэрбель. Недели две или три мы ходили домой из школы вместе, держась за руки, а потом она уехала, я забыл о ней и вспомнил только теперь, когда ты спросила о школе. Если бы это была ты и не уехала, а осталась… – Я взял Ирену за руку.

– Да.

Мы сумели добраться до скалы в конце бухты. Но тут Ирена обессилела. Я донес ее на руках до дома, потом по лестнице наверх и уложил в постель на балконе. Было еще рано, поэтому постель освещало солнце. Растянув тент, я подвинул его ближе к постели.

– Чувствуешь запах?

– Нет, а ты?

– Пахнет гарью. Но возможно, я ошибаюсь.

Я обошел дом, проверил газовую плиту, бойлер и свечи, которые мы иногда зажигали в последние дни. Заодно проверил запас продуктов; через два-три дня придется опять поехать за ними. Хорошо бы иметь и запас морфия на тот случай, если у Ирены начнутся сильные боли. Сумеет ли Кари достать если не морфий, то хотя бы героин?

Вернувшись на балкон, я застал Ирену спящей. Я подсел к ней и принялся смотреть на нее. Волосы, собранные на затылке в пучок, не закрывали лицо; на лбу резко обозначились поперечные, а на щеках вертикальные морщины, губы сделались узкими; подбородок округлый, слегка выдвинутый, кожа под ним и на шее слегка обвисла – она выглядела очень строгой. Я перепробовал различные гримасы, но не смог выяснить, какая мимика порождает такие морщины на щеках и такие черточки в уголках глаз – смех и жизнерадостное отношение к окружающему миру или же опасливый прищур, с которым она этот мир отвергает? Ее лицо не было приветливым, но оно привлекало меня, поэтому я думал о радостях и тревогах, оставивших столь глубокие следы в жизни Ирены.

Чем дольше я смотрел на нее, тем лучше, казалось мне, понимал я лицо Ирены. Если в уголках глаз запечатлелись одновременно радость и тревога, то на щеках я видел отражение суровости и мягкости, а тонкие губы складывались в очаровательную улыбку.

Она открыла глаза:

– Зачем ты разглядываешь меня?

– Просто так.

Ответ ей не понравился, она с улыбкой покачала головой.

– Глядя на тебя, я нахожу в твоем лице то, что уже знаю о тебе и чего еще не знаю, и пытаюсь сложить все вместе.

– Я видела сон, будто еду на поезде, сначала на скором, потом на пригородном; сойдя с поезда, я сразу заметила, что ошиблась, но не вернулась в вагон, а это действительно была не та станция, к тому же такая заброшенная и запущенная, словно здесь уже давно не останавливались поезда. Я прошлась по вокзалу, вышла на привокзальную площадь, совершенно пустую – ни такси, ни автобусов, ни людей. Но потом я увидела Карла и Петера, оба сидели на чемоданах, старомодных, без колесиков, оба, похоже, ждали, что кто-то их встретит. Когда я подошла к ним, они даже не взглянули на меня, не тронулись с места, и мне почудилось, будто они уже мертвые и так вот сидят на своих чемоданах. Я испугалась, но не замерла от испуга, нет, страх холодком медленно пополз по моей спине. И тут я проснулась.

– Я не умею толковать сны. У моей жены была присказка: сон – это морок. Но то, что Швинд и Гундлах говорили о конце мира и о безальтернативности искусства, – разве это не твой вокзал, где больше не останавливаются поезда? Разве они не сидят мертвыми на своих чемоданах? – Сразу после их отъезда я хотел спросить ее, но потом забыл. – А ты веришь тому, что они наговорили?

Она оглянулась по сторонам, я заметил, что ей хочется сесть, и принес ей подушку. Она взглянула на меня печально и нежно; этот взгляд был мне уже знаком, он словно говорил: она относится ко мне нежно, однако одновременно печалится, так как я не понимаю того, что должен понять.

– Мой дурачок, – сказала она, – ты идешь по жизни, вступаешь в схватки подобно тому, как раньше рыцари сражались на турнирах, но так же, как они, не понимаешь: это лишь поединок с собственным зеркальным отражением, время рыцарей ушло. Я люблю в тебе добросовестность, с которой ты берешься за очередное дело, успешно проводишь еще одно слияние или еще одно поглощение, будто все это имеет какой-то смысл. Очень трогательно. И печально.