Питер Акройд - Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера

Итак, все в мире шло своим чередом, день проходил за днем и год пролетал за годом, пока в одно прекрасное майское утро все вдруг не переменилось. В то весеннее утро Эмилия поднялась с постели – Эмилия, сестра королевы, та, что была прекраснее лилии на зеленом стебле, свежее первых майских цветов, милее розы, чей цвет не может сравниться с ее румянцем, – так вот, говорю я, Эмилия поднялась до зари и приготовилась встречать день прежде, чем взошло солнце. Месяц май не терпит ночного лентяйства. Он тормошит каждое благородное сердце и пробуждает душу словами: «Вставай же! Ступай, отдай дань весне». И потому Эмилия вышла почтить май – пору весны и возрождения. Она надела желто-зеленое платье. Ее светлые волосы, ниспадавшие до талии, были заплетены в косы и уложены вдоль спины. При восходе солнца она прогуливалась по саду, разбитому возле замка, и собирала красные, белые и пестрые цветы, чтобы сплести себе замысловатый венок на голову. Срывая сирень и фиалки, она пела ангельским голосом. Однако за этим садом, обнесенным стеной, находилась та самая темная башня, где томились в заточении Паламон и Архита. Это была главная башня замка, и стены ее были толще и крепче, чем у любой другой тюрьмы, сколько их ни есть на свете. Так рай и ад – пение Эмилии и томление двух рыцарей – вдруг оказались совсем рядом друг с другом.

Солнце уже вовсю светило, воздух был кристально чист, когда Паламон поднялся со своего соломенного тюфяка. С позволения тюремщика, этот печальный рыцарь занимал верхнюю каморку башни, откуда открывался вид на Афины. Виден ему был и сад, расстилавшийся внизу, где в зеленом одеянии весны продолжала прогуливаться блистательная Эмилия. Но Паламон еще не видел ее. Он расхаживал взад и вперед, меряя шагами жалкую, тесную каморку, и оплакивал свою участь. «Увы мне! – шептал он сам себе. – О, лучше бы мне никогда не рождаться!»

Но вот он случайно взглянул в сад сквозь толстые железные прутья решетки на оконце. Его взгляд упал на Эмилию, которая гуляла внизу. В тот же миг он побледнел и воскликнул: «Ах!», словно в сердце ему вонзилась колючка. Его возглас пробудил Архиту – тот очнулся от сна и спросил Паламона, что его так расстроило.

«Кузен, – так обратился он к нему, – ты стал бледен, как мертвец. Чем ты встревожен? Ты выглядишь больным. Отчего ты внезапно так вскрикнул? Кто тебя обидел? Ради бога, не кляни так сурово судьбу за наше заточение. Мы должны вооружиться терпением. Таков рок. У нас нет выбора. Мы подпали под гибельное влияние Сатурна, мы повинуемся вращению сфер и не в силах избегнуть предначертанной нам участи. Как говорит пословица? „Кто по горло в воде, тому только плыть остается“. Так уж судили небеса в тот день, когда мы родились на свет. Мы должны стойко нести свое бремя».

Паламон, качая головой, отвечал брату:

«Кузен, ты неверно истолковал знаки моей скорби. Я вскричал вовсе не оттого, что опечален нашим заточением. Новая пытка проникла мне в сердце, войдя через глаза, и теперь она наверняка убьет меня. Я опечалился из-за нее. Из-за той, что с цветами. Там, внизу. – Он снова приблизился к оконцу и взглянул на Эмилию. – Красота дамы, которую я вижу, той, что прогуливается по саду замка, и стала причиной моей великой боли и моих стенаний. Я даже не могу сказать, кто она – смертная женщина или богиня. Могу лишь догадываться, что это сама Венера, сошедшая на землю».

Тут он упал на колени и принялся молиться вслух:

«О Венера, великая богиня, если такова твоя воля – явиться в этом саду передо мною, злосчастным созданием, то умоляю тебя: вызволи нас из этой мрачной темницы. А если уж такова моя судьба – томиться в заточении по изволению богов, то обрати свой благосклонный взор хотя бы на моих родных, унижаемых тираном».

А пока он молился, Архита подошел к оконцу и тоже увидел Эмилию, гулявшую по саду. Ее красота поразила и его, но если Паламона можно было назвать раненым, то Архита чуть не погиб на месте.

«Эта совершенная красота, вид этого чуда в саду внезапно убил меня. Если я не добьюсь ее жалости и милости, если мне не будет позволено хотя бы видеть ее, то можно считать меня мертвецом. Больше мне нечего добавить».

Услышав его жалобы, Паламон разгневался:

«Ты говоришь это серьезно? Или шутишь?»

«Я серьезен как никогда. Да поможет мне Бог, у меня нет причин для потехи».

«Но разве ты не знаешь, ведь это бесчестно – совершать коварство и предательство по отношению к своему кузену! – Говоря это Архите, Паламон нахмурился. – Мы ведь оба принесли нерушимую клятву, что никогда не перейдем друг другу дорогу в любви, что каждый из нас будет стремиться к общему для нас благу. Мы оба поклялись, что скорее погибнем под пытками, чем станем врагами или будем мешать друг другу. Что будем преданы друг другу до тех пор, пока смерть нас не разлучит. Я клялся в этом. Думаю, и ты тоже. Вряд ли ты станешь отпираться. А теперь – что же это такое происходит? Тебе ведь известно о моей любви к той даме в саду – но тебе вдруг тоже вздумалось стать ее воздыхателем. Нет уж! Я буду любить ее и служить ей до самого дня моей смерти. Не ты, Архита, нет – я! Клянусь в этом! Я первый ее полюбил. Я доверил тебе свою тайну, я поделился с тобой своей печалью. И ты, мой названый брат, связан со мной клятвой, ты должен во всем помогать мне. Иначе ты прослывешь лживым, клятвопреступным рыцарем!»

Архита, возгордившись, заносчиво отвечал ему:

«Это ты прослывешь вероломным рыцарем, Паламон. Я первым ее полюбил».

«Да что это ты такое говоришь?»

«Ты только на себя посмотри! Ты ведь до сих пор не в силах понять, кто она – богиня или смертная! Ты тронут любовью к богине, а меня сжигает страсть к смертной женщине. Потому-то я и признался в своих чувствах тебе – моему брату и кузену. Предположим даже, что ты полюбил ее первым. Что же скажут нам ученые мужи? Когда любовь сильна, любовь не ведает закона. Сама любовь – суверенная владычица. Земные правила уже не идут здесь в счет. Влюбленные нарушают их каждый день. Мужчина одержим любовью, даже если сам этому не рад. Он не может убежать от любви, даже если это стоит ему жизни. Он может полюбить девицу, вдовицу или замужнюю женщину. Это не важно. Любовь – это закон самой жизни. Как бы то ни было, ни у тебя, ни у меня все равно нет никакой возможности завоевать ее благосклонность. Ведь ты прекрасно знаешь, что мы оба обречены на пожизненное заключение в этой каморке, и даже на выкуп нет никакой надежды. Мы с тобой – как те два пса из Эзоповой басни, что перегрызлись из-за одной кости. Они дрались целый день, и все зря, пока не прилетел коршун и не похитил их добычу. А значит, мы должны вести себя как вельможи при короле. Каждый – сам за себя. Ты не согласен? Повторяю тебе: я буду любить ее вечно. Ты тоже можешь любить ее, если хочешь. Тут нечего больше сказать, нечего и поделать. Мы ведь останемся в этой тюрьме навеки – и будем сносить любую участь, какая нам уготована».