Питер Акройд - Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера

Потому-то, несмотря на свою славу бесстрашного храбреца, он оставался скромным и благоразумным. Мягкостью манер он походил скорее на девицу, никогда не божился и не сквернословил. Никогда никому не дерзил, не разговаривал свысока. То был сам цвет рыцарства, раскрывшийся в вешнюю пору года; то был истинный благородный герой. Видите, каков он собой? На нем были не латы, не броня, а плащ из грубой ткани, подобающий скорее монаху, нежели солдату; плащ совсем побурел от ржавчины – ведь рыцарь долго носил его под кольчугой. Ехал он на добром коне, но и тот не был увешан нарядными колокольцами или дорогими попонами. Это был конь, какой и положен простому пилигриму. Рыцарь поведал мне, что недавно вернулся из похода, чтобы вновь принести обет верности. Потом он стал расспрашивать обо мне – откуда я сам и в каких краях бывал, – но я быстренько перевел разговор на другую тему.

С ним вместе путешествовал его сын, молодой СКВАЙР, оруженосец, крепкий и бодрый юноша, тоже мечтавший сделаться рыцарем. Росту он был среднего, зато силен и подвижен. Говорят, будто по волосам можно судить о здоровье человека; чем он мужественнее, тем гуще у него волосы. У сквайра плотные светлые кудри ниспадали на шею и рассыпались по плечам. Лет ему было около двадцати, а он уже успел поучаствовать в конных походах в Северной Франции. Там за короткое время он заслужил уважение своих товарищей, хотя на самом деле юноша мечтал произвести благоприятное впечатление на одну прекрасную даму. Я так и не узнал ее имени. Плащ сквайра был расшит цветами – белыми, красными и синими; казалось, на плечи себе он накинул целый цветущий луг. Он носил короткий камзол с широкими рукавами, подобавший людям его звания. Он отлично ездил верхом – легко и ловко, как прирожденный наездник. И всегда пел или играл на флейте. Он сочинял песни, а еще, как я узнал, умел биться на турнирах, писать, рисовать и танцевать. Все тонкости человеческого обхождения давались ему сами собой. Вокруг него всегда словно царил месяц май. У него имелась веская причина для приподнятого настроения: он был так страстно влюблен, что едва ли спал по ночам; он почти не смыкал глаз, словно соловей. Но при этом он никогда не забывал о хороших манерах. Его обучили всем правилам вежливого поведения, и за столом он любезно разрезал мясо для своего отца. Разговаривая со мной, он снимал шляпу; он не смотрел в землю, а глядел прямо мне в глаза, не размахивал руками и не шаркал ногами. Вот поистине хорошие манеры.

С Рыцарем ехал всего один слуга, ЙОМЕН, одетый, как и положено, в плащ зеленого сукна с капюшоном. Зеленый цвет символизирует преданность и служение.

К поясу у него был приторочен пучок стрел – острых и блестящих, изящно оперенных павлиньими перьями, а в руке он держал лук. Он умело ухаживал за своим снаряжением: оперение было опрятным, стрелы метко били в цель. Волосы его были коротко острижены, а смуглое лицо походило на копченый окорок. На правом боку у него был меч и небольшой щит, а руку защищала блестящая гарда. На левом боку он носил зачехленный кинжал с богато украшенной рукоятью и острейшим лезвием. То был молодой человек, в любой миг готовый к битве. Но на его плаще поблескивал серебряный значок с образом святого Христофора – покровителя странников и лучников. Я догадался, что этот йомен, когда не носил воинского облачения, служил лесничим в поместьях Рыцаря. У его бедра с широкого зеленого пояса свисал охотничий рожок. «Я часто видел такие рожки в лесах и пущах», – сказал я ему. «Да, – ответил он, – мы трубим в них, чтобы поднять оленя». И поскакал прочь. Он не был охоч до болтовни.

Впереди него, конечно, ехала АББАТИСА. Это была образцовая монахиня, не кичившаяся чрезмерной набожностью. Она была скромна и дружелюбна и во время нашего путешествия то и дело поминала святого Элигия; поскольку этот святой считается покровителем лошадей и кузнецов, она, призывая его, должно быть, желала нам всем доброго пути и отменной скорости. Пожалуй, стоило спросить ее об этом. Звали ее мадам Эглантина, она благоухала розой эглантерией или жимолостью. Она превосходным голосом напевала молитвы, выразительно и звучно произнося слова божественной литургии. По-французски она говорила очень даже неплохо, хотя выговор ее больше отдавал Боу [7], чем Парижем. Но кому какое дело, если мы не говорим по-французски точь-в-точь как сами французы? Они ведь нам больше не господа. Теперь даже в парламенте заговорили по-английски. За столом Аббатиса держалась лучше всех. У нее изо рта никогда не выпадали куски мяса, она не окунала руки в подливу по самый локоть, и ни одна капля этой подливы не падала ей на груди – да простит она меня за вольное слово. Губы она обтирала так опрятно, что после нее на краю кубка никогда не оставалось сальных пятен; она никогда не хватала с жадностью куски еды со стола. Она знала, что по застольным манерам можно судить об образе жизни человека. Иными словами, она превосходно держалась и в обращении со всеми была дружелюбна и мила. Она старательно подражала аристократичным манерам и всегда сохраняла достоинство; она считала, что вполне достойна уважения, и потому вправду его заслуживала.

В ее чуткости можно не сомневаться. Она была так сердобольна, что плакала всякий раз, как видела мышку в мышеловке, – от одного вида крови принималась она охать и стонать. Против устава своего ордена, она держала при себе маленьких собачек и кормила их жареным мясом, молоком и лучшим белым хлебом. Она глаз с них не спускала, боясь, как бы они не угодили под копыта лошади и как бы их не пнул с досады попутчик-пилигрим. Тогда бы, можно не сомневаться, она и вовсе изошла слезами. У нее ведь было такое доброе, отзывчивое сердце. Вы и сами наверняка видали аббатис, но эта дама была поистине образцовой настоятельницей! Плат на ее голове был повязан так умело, что лицо можно было рассмотреть как нельзя лучше: правильный нос, глаза, сиявшие, как венецианское стекло, нежный ротик – мягкий и алый, будто вишня. Она оставила и лоб открытым – в знак искренности. Плащ на ней был сшит по фигуре и украшен тонкой вышивкой, а на запястье красовались коралловые четки с зелеными бусинами. И это было не единственное ее украшение. Еще был золотой браслет, увенчанный большой буквой « A », а под ней, буквами помельче, латинский девиз: « Amor vincit omnia » – «Любовь всё побеждает». Вероятно, речь шла о любви к Богу. Об этом я ее тоже позабыл спросить. Пожалуй, она относилась ко мне несколько настороженно – порой я ловил на себе ее озадаченный взгляд. Рядом с ней ехала монахиня, исполнявшая обязанности капеллана, и еще три церковнослужителя, о которых мне мало что удалось узнать. Это были обычные церковнослужители.