Габриэль Маркес - Генерал в своем лабиринте

Генерал, который сидел напротив него, удостаивал его вниманием ровно настолько, насколько требовала вежливость, и не поднимал глаз от тарелки, хотя больше делал вид, что ест, чем ел на самом деле. Француз попытался сначала говорить с ним на своем родном языке, и генерал из учтивости ему ответил, но тут же перешел на испанский. Терпение генерала в тот день сильно удивило Хосе Лауренсио Сильву, который знал, как его выводит из себя всезнайство европейцев.

Француз громко обращался и к другим приглашенным, даже к тем, кто сидел совсем далеко от него, однако невооруженным глазом видно было, что его интересует только генерал. Вдруг, перескочив, как говорится, с пятого на десятое, он напрямик спросил генерала, каково будет окончательное государственное устройство в новых республиках. Не поднимая глаз от тарелки, генерал ответил вопросом на вопрос:

– А вы как думаете?

– Думаю, что пример Бонапарта хорош не только для нас, но и для всего мира, – ответил француз.

– Не сомневаюсь, что вы думаете именно так, – сказал генерал, не скрывая иронии. – Европейцы полагают, что любое изобретение Европы годится для всего мира, а все прочее ерунда.

– Я всегда считал ваше превосходительство сторонником монархического устройства, – сказал француз.

Генерал впервые поднял глаза от тарелки.

– Можете больше так не считать, – сказал он. – Мое войско никогда не марало себя войной за корону.

Он указал на своих адъютантов и закончил:

– Я держу при себе Итурбиде, чтобы он всегда напоминал мне об этом.

– Кстати, – сказал француз, – декларация, которую вы опубликовали после расстрела императора Мексики, произвела большое впечатление на европейских монархистов.

– Я не изменил бы ни одной буквы из того, что написал тогда, – сказал генерал. – Меня восхищает, когда обыкновенный человек, подобный Итурбиде, совершает необыкновенные поступки, но храни меня Бог от его судьбы; Бог сохранил меня от его карьеры, но я знаю, что Он никогда не оградит меня от людской неблагодарности.

Генерал тут же постарался сгладить свою резкость и объяснил, что мысль установить монархический режим в новых республиках принадлежала генералу Хосе Антонио Паэсу. Идея распространилась, поддержанная разного рода сомнительными соображениями, и даже он сам одно время подумывал о монархизме, скрытом под покровом пожизненного президентства, но это был безнадежный способ объединения Америки. И скоро он понял, что монархизм противоречит его замыслам.

– Федерализм же вызывает у меня противоположные чувства, – заключил он. – Мне кажется, для наших стран это было бы прекрасно, мы могли бы показать на деле наши лучшие добродетели и таланты.

– В любом случае, – сказал француз, – не сами системы, а их крайние формы в истории цивилизации – вот что бесчеловечно.

– Этот урок мы знаем наизусть, – произнес генерал. – По сути, все та же глупость Бенжамена Констана, самого большого приспособленца Европы, который был то против революции, то за нее, который сначала боролся против Наполеона, а потом стал одним из его придворных, который много раз засыпал республиканцем, а просыпался анархистом, или наоборот, и который теперь стал благодаря попустительству европейского высокомерия полновластным хранителем наших истин.

– Аргументы Констана против тирании блестящи, – сказал француз.

– Господин Констан, как всякий добропорядочный француз, – ярый приверженец абсолютистских интересов, – ответил генерал. – Уж если кто и высказал нечто блестящее на эту тему, так это аббат Прадт, который сказал, что политика зависит оттого, где она делается и кем. Во время войны не на жизнь, а на смерть я сам отдал приказ казнить восемьсот пленных испанцев, включая раненых и больных, которые были в больнице в Ла-Гуайре. Сегодня, в схожих обстоятельствах, я повторю такой приказ недрогнувшим голосом, и у европейцев нет никакого морального права упрекать меня, ибо если и есть история, затопленная кровью, полная недостойных дел и несправедливости, – это история Европы.

По мере того как генерал углублялся в политический анализ, гнев его разгорался; среди его приверженцев, сидевших за столом, установилась мертвая тишина. Назойливый француз попытался перебить генерала, но тот остановил его движением руки. Генерал стал вспоминать ужасные кровавые бойни европейской истории. В Варфоломеевскую ночь число убитых достигло двух тысяч человек за десять часов. В прекрасные времена Возрождения двенадцать тысяч платных наемников императорского войска разграбили и опустошили Рим и перерезали восемь тысяч его жителей. И вершина всего: Иван IV, царь всея Руси, справедливо прозванный Грозным, полностью истребил население городов между Москвой и Новгородом, уничтожил в кровавой бойне двадцать тысяч своих подданных по одному только подозрению в заговоре против него.

– Так что, пожалуйста, не надо говорить нам, что мы должны делать, – заключил он. – Не старайтесь показать нам, какими мы должны быть, не старайтесь сделать нас похожими на вас и не требуйте, чтобы мы сделали за двадцать лет то, что вы так плохо делали целых два тысячелетия.

Он положил вилку на тарелку и посмотрел на француза горящими глазами:

– Сделайте милость, черт вас возьми, дайте нам спокойно пройти наше Средневековье!

У него перехватило дыхание, начался новый приступ кашля. Но когда приступ прошел, генерал не обнаружил и следов гнева. Он повернулся к Малышу Кампильо и улыбнулся ему самой сердечной улыбкой.

– Простите, дорогой друг, – сказал он. – Подобная галиматья недостойна такого памятного обеда.

Полковник Вильсон рассказал об этом эпизоде одному летописцу того времени, который не потрудился даже упомянуть о данной беседе.

«Бедняга генерал – человек конченый», – сказал он. В глубине души так думали все, кто видел его в то последнее путешествие, и, может быть, поэтому о тех днях не осталось ни одного письменного свидетельства. Некоторым из его ближайших спутников даже казалось, что генералу не останется места в истории.

После Самбрано сельва стала не такой непроходимой, селения были многолюдными и пестрыми, а в некоторых из них на улицах звучала музыка, хотя никакого праздника не было. Генерал улегся в гамак, стараясь тишиной сиесты заглушить воспоминания о наглом французе, но это было не так-то легко. Он задел генерала за живое, и тот жаловался Хосе Паласиосу, что не нашел в нужный момент точных слов и неопровержимых аргументов, которые пришли ему в голову только сейчас, когда он один и лежит в гамаке, а его противник – вне пределов досягаемости. Однако к вечеру ему стало лучше, и он отдал распоряжение генералу Карреньо, чтобы правительство позаботилось о судьбе разорившегося француза.