Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник)

– Правда, почему бы и нет?

– Почему бы и нет – что?

– Почему бы не заехать в отель, не позвонить в аэропорт и не перенести вылет?

И ты ответил:

– Я этого ждал.

Может быть, вид закатного неба и автомобильных огней и определил выбор? Как ты думаешь? Тогда я отнеслась к этому довольно легко, не придала особого значения. Мотель, в который мы заехали, был построен из белых блоков, и оштукатуренные стены выглядели одинаково изнутри и снаружи, отчего обстановка номера – роскошные с виду ковры и занавеси, громоздкая мебель в псевдоиспанском стиле – казалась особенно нелепой и несообразной, как будто это не жилье, а склад временного хранения. На стене напротив кровати висела картина: оранжевые лодки и черно-оранжевые дома, отражающиеся в сине-черной воде. И ты рассказал мне о своем знакомом художнике, который работал по заказам мотелей. Писал он всегда одно и то же: лодки, фламинго и голых мулаток, ничего другого – и, по твоим словам, жил припеваючи.

Над головой у нас с воем пролетали реактивные лайнеры. Я не всегда могла расслышать, что ты говоришь, – ты прижимался ко мне лицом. А переспрашивать было смешно и глупо, к тому же слова, которые произносятся в постели, нельзя повторять. Но меня беспокоило другое: вдруг ты спросил меня о чем-то важном и, не услышав ничего в ответ, не стал повторять свой вопрос? Это мучило меня и потом, много позже, когда я жаждала ответить на все твои вопросы, заданные и не заданные, – ответить так, как хотелось тебе.

Нас обоих била дрожь. У нас не сразу получилось: до такой степени нас обоих – повторяю, обоих – переполняло благодарное изумление. Нас затопила волна блаженства, незаслуженного, безоговорочного счастья, в которое мы боялись поверить. В глазах у нас стояли слезы. Правда. Так было.

И вот о чем я думаю: если бы я впервые встретилась с тобой только два года назад, в моем тогдашнем возрасте, не раньше, могла бы я тебя полюбить? Вряд ли. Во всяком случае, не так. Не так сильно. В тот день ты вернул меня в мою молодость, связал меня нынешнюю с наивной девочкой, которая гуляла по кампусу с детской коляской и, невзирая ни на что, умудрилась сохранить невинность. Если в те далекие дни я сумела зажечь искорку любви, которая теперь согрела нас обоих, то, может быть, моя жизнь не так уж бессмысленна, как мне казалось? Не всё было напрасно? Не всё рассыпалось на куски и пропало бесследно, безвозвратно?

Я решаю вылететь первого мая. У меня почти два свободных месяца, прежде чем кто-то из детей приедет домой на каникулы и прежде чем начнутся занятия в университетской летней школе. Я лечу в твой город, куда так долго посылала письма. Сначала веселые, многословные, доверительные, потом тревожные, под конец умоляющие. В город, куда мои письма продолжали бы идти, если бы я не наткнулась на газетное сообщение о твоей смерти.

Я лечу в город, в котором ты жил и который мне знаком по твоим письмам. Ты отзывался о нем насмешливо, но в целом он тебя устраивал. Мне запомнилась твоя формулировка: сплошные старые развалины и бестолковые туристы. Нет, дословно фраза была такая: «сплошные старые развалины вроде меня » – ты всегда хотел казаться старше своих лет. Ты любил напускать на себя усталый вид, притворяться ленивым, равнодушным, пресыщенным. Честно говоря, я считала, что это поза. Я не верила – не хватало воображения поверить, – что ты и в самом деле чувствуешь приближение старости. Как-то раз ты заметил: неизвестно, помру я завтра или протяну еще лет двадцать пять, но, собственно, какая разница? И ты сказал такое мне ! Ну не кощунство ли? И еще добавил, что счастье для тебя пустой звук. И я опять-таки тебе не поверила, приняла это за самомнение и фанфаронство, характерное для человека молодого. Я не делала поправки на возраст, не давала себе труда как следует разобраться в тебе, допустить, что ты не лукавишь, что запасы жизненной энергии, на которую я полагалась, растрачены, вот-вот иссякнут. И хотя я перестала красить волосы и совсем было решила не ждать слишком многого, спокойно доживать, сколько положено, теперь я смотрела в твою сторону с надеждой, с огромной надеждой. Я отказывалась – и отказываюсь – видеть тебя таким, каким ты сам видел себя.

Я сравнил бы тебя, пожалуй, с теплой, живой волной, даже больше – с весенним половодьем , – написал ты мне однажды, – и я, как всякий нормальный человек, боюсь, что меня вот-вот захлестнет, накроет с головой, унесет неведомо куда – на то оно и половодье.

В ответном письме я возразила: ничего подобного, я всего лишь тихий, мелкий ручеек, который можно запросто перейти вброд. Но ты стоял на своем.

Как я старалась, всеми правдами и неправдами, быть на высоте – и в письмах, и при наших свиданиях! Сколько сил тратила, чтобы завуалировать свою любовь, представить ее как легкую, ни к чему не обязывающую интрижку! Бессмысленная игра в шарады с переодеваниями… Унизительное притворство! А ты – ты только улыбался, рассеянно, чуть снисходительно; наверно, тебе неловко было наблюдать за моими ухищрениями. Неловко за меня.

Я нахожу себе жилье на побережье, в доме постройки, видимо, двадцатых годов – бледно-желтый фасад, облупленные карнизы, над входом лепное украшение – медальон и волюта с полустершейся надписью. Ослепительный свет от моря, толпы пожилых туристов, снующих взад-вперед, – ты мне о них рассказывал. Я тоже брожу по улицам, без всякой цели. Идти на кладбище я не хочу. К тому же я не знаю, на каком из местных кладбищ ты похоронен. Я хожу по тротуарам, по которым, возможно, ходил и ты, вижу вокруг то, что почти наверняка видел ты. В оконных стеклах, где когда-то отражалось твое лицо, теперь мелькает мое собственное отражение. Я играю в эту игру. Сам город совершенно не похож на города, к которым я привыкла. Узкие, крутые улицы; преобладают светлые тона; у многих домов плоские кровли, а сами дома смахивают на автозаправочные станции – перед Второй мировой войной в архитектуре был популярен лаконичный стиль. Довольно часто попадаются декоративные элементы – высокие узкие окна с толстыми непрозрачными стеклами, черепичные крыши в испанском духе, круглые окошки, балкончики; вся эта эклектика не вяжется с однообразными фасадами. Зато сады роскошные. Рододендроны, азалии, гортензии пламенеют оранжевым, красным, лиловым; от их пышного многоцветия больно глазам. Тюльпаны, огромные, как винные кубки, – все назойливо, все напоказ. Торговые заведения необычные, особенно на взгляд человека из промышленно-университетского города, где стиль торговли менее броский, чисто функциональный, хотя в больших торговых центрах и у нас не обходится без излишеств. Мороженицы начала века, где подают развесное мороженое в вазочках. Забавные вывески: ВСЁ ДЛЯ КОВБОЯ. СПОРТТОВАРЫ; ПЛЯЖНАЯ КАНАДА: НА КАНАРЫ НЕ НАДО! – и пальмы в кадках у дверей. Чайные в псевдотюдоровском стиле, с замысловатыми фронтонами. Целая гора босоножек на веревочной подошве перед входом в какое-то подобие пещеры; изнутри доносятся записанные на пленку «голоса джунглей». Кондитерские в домах с фальшивыми фасадами – имитация средневековых замков в миниатюре. Бесконечный, утомительный маскарад. Как-то днем я захожу в супермаркет купить хлеба и фруктов – и вижу, что девушка за кассой одета в холщовый мешок, лицо у нее вымазано грязью и красной краской, а в волосы воткнута пластмассовая кость. У них то ли акция, то ли дегустация – рекламируют изюм и австралийскую говядину. Но сквозь слой краски и грязи девушка мне улыбается – устало, однако же вполне по-человечески, и примиряет меня со всем этим балаганом. И так почти везде – непременно найдется кто-нибудь, на ком может отдохнуть глаз.