Амели Нотомб - Кодекс принца. Антихриста (сборник)

– Философия – моя стихия!

Я долго принимала это за чистую монету. Она ведь знала немецкий, а потому сам бог велел ей ориентироваться в мире Шопенгауэра и Гегеля. Наверное, Ницше читала в подлиннике. Я, правда, никогда сама не видела, но это ничего не значит. Когда Христа произносила какой-нибудь философский термин по-немецки, у меня мурашки бежали по коже: это было так внушительно!

В определенном смысле сессия была счастливым временем: Христа не запускала свою музыку, мы занимались в тишине, поделив пополам мой стол. Поднимая голову от конспектов, я видела ее сосредоточенное лицо и проникалась к ней еще большим уважением. Мое прилежание было не в пример меньше.

Наступил день письменного экзамена по философии, длился он четыре часа. Выйдя из аудитории, Христа воскликнула:

– Красотища!

Остальные экзамены были устные. Христа сдала их намного лучше меня. Неудивительно: она умела гладко говорить, умела подать себя.

На устных преподаватель объявлял оценку сразу, а результатов письменного по философии надо было ждать две недели. Наконец их вывесили, и Христа послала меня на факультет узнать, кто что получил, причем не только мы с ней, а вся группа, то есть двадцать четыре человека. Это было довольно нудно, но отказаться я не посмела.

Всю дорогу я фыркала про себя: «Обязательно ей надо убедиться, что она лучше всех! До чего противно!»

В списке я первым делом нашла себя: Дрот – 18 из 20. Ого! Куда лучше, чем я ожидала. Потом отыскала Христу: Билдунг – 14 из 20. Я так и прыснула, представив, как у нее вытянется физиономия. Переписав, как обещала, все 24 фамилии, я выяснила, что 18 из 20 – самая высокая оценка и что получила ее одна я.

Такого не могло быть! Это, наверное, ошибка. Ну конечно ошибка! Я побежала в канцелярию, и мне сказали, что профессор Виллемс у себя в кабинете. Я пошла туда.

Завидев меня, профессор раздраженно проворчал:

– Вы, наверное, хотите опротестовать оценку?

– Да.

– Как ваша фамилия?

– Дрот.

Виллемс сверился со списком.

– У вас, однако, большие претензии. Вам мало восемнадцати из двадцати?

– Наоборот. Мне кажется, что вы по ошибке поставили мне такую высокую оценку.

– И вы явились ко мне из-за этого? Невероятная глупость!

– Дело в том, что… мне кажется, вы перепутали две оценки: мою и мадемуазель Билдунг.

– Понятно. Вы, надо полагать, помешаны на справедливости. – Профессор вздохнул.

Он придвинул к себе кипу тетрадей и нашел работы студентки Дрот и студентки Билдунг.

– Никакой ошибки нет, – сказал он. – Когда мне пересказывают лекцию слово в слово, я ставлю четырнадцать баллов, а когда излагают собственные мысли – восемнадцать. А теперь ступайте, или я действительно поменяю оценки.

Я выскочила, не чуя под собой ног от счастья.

Но веселье было недолгим. Как сказать про это Христе? В конечном счете решающего значения эта оценка не имела: учитывался средний балл. Но я понимала, что для Христы это не аргумент. Ведь речь шла о философии, «ее стихии»!

Когда я пришла домой, Христа спросила с самым беспечным видом:

– Ну что?

Вместо ответа я протянула ей листок, на который выписала отметки всей группы. Она схватила его, пробежала глазами и изменилась в лице. Не знаю почему, мне вдруг стало неловко. Огорчение Христы внушило мне не радость, а жалость. Я уже открыла рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешительное, но не успела.

– Это только доказывает, – произнесла она, – что все эти оценки – сплошная чушь. Все знают, что я по философии первая, а у тебя знания поверхностные.

Это уж было слишком. Какова наглость?!

В тот же миг в голове у меня созрел коварный план, который я немедленно стала приводить в исполнение.

– Скорее всего, это ошибка, – смиренным голосом предположила я. – Виллемс, наверно, перепутал наши оценки.

– Ты думаешь?

– Я слышала, что так бывает…

– Поди спроси у него.

– Нет, лучше ты. Ты же знаешь Виллемса – если я приду и скажу, что он неправильно поставил мне хорошую отметку, он просто разозлится.

Христа что-то промычала. Прямо она не сказала, что пойдет к профессору. Как же! Она выше таких мелочей!

Но я заранее злорадно потирала руки, предвкушая, как примет ее Виллемс.

Через два часа Христа налетела на меня как фурия:

– Ты нарочно меня подставила!

– О чем ты?

– Виллемс сказал, что ты у него уже была!

– А, так ты к нему все-таки ходила? – невинно спросила я.

– Зачем ты мне устроила эту гадость?

– Да какое это имеет значение? Все знают, что ты у нас по философии первая, а у меня знания поверхностные. Все эти оценки – сплошная чушь. Не понимаю, что ты так волнуешься.

– Дура несчастная!

Она вылетела из комнаты и хлопнула дверью.

– Что там у вас стряслось? – услышала я голос отца.

Ему-то что за дело?

– Ничего, – отвечала Христа. – Бланш задирает нос, потому что у нее по философии отметка лучше, чем у меня.

– Какие пустяки! – сказала мама.

Иной раз пожалеешь, что не родилась глухой, слушать такие вещи – радости мало.

Сессия закончилась, и на другой день Христа уехала на Рождество к родным. Ни адреса, ни номера телефона она нам не сказала.

– Только бы она вернулась! – вздыхал папа.

– Вернется. Она половину своих вещей оставила, – заметила я.

– Да она выше этого! – воскликнула мама. – Не то что ты. У нее по всем предметам оценки лучше твоих, но она ими не кичится. А ты расхвасталась своей философией!

Ну и пусть! Я и не подумала объяснять, что между нами произошло. Мне стало окончательно ясно: что бы я ни сказала, родители все равно сочтут, что права святая Христа.

Антихриста вернется – я знала точно. Не столько ради своих вещичек, сколько ради нас. Она нас еще недограбила. Я не знала, что еще можно сорвать с наших голых скелетов, но она, Антихриста, несомненно знала.

Две недели без мучительницы – райская жизнь! Долгих две недели сладостного покоя.

Ну а родители ныли, как маленькие:

– Кто только придумал эти праздники! Хочешь не хочешь – веселись! Да еще придется идти в гости в тете Урсуле!

Я уговаривала их:

– Да сходим, ничего! Она такая смешная, такие плюхи выдает!

– Можно подумать, тебе сто лет. Молодежь терпеть не может Рождество!

– Ничего подобного! Христа, между прочим, со своими немецкими корнями, обожает Weihnachten! [14]И вообще это ее праздник – вспомните, как ее зовут.

– В самом деле! А мы даже не сможем ее поздравить. Она уехала в такой обиде! Знаешь, Бланш, если ты опять получишь отметку лучше, чем она, не вздумай радоваться при ней. Она из неблагополучной среды, у нее комплекс…

Я старалась не слышать эти навязшие в зубах благоглупости.

Тетя Урсула, наша единственная родственница, жила в доме для престарелых. Любимейшими ее занятиями было тиранить персонал и комментировать новости.