Амели Нотомб - Метафизика труб

Но раз она живет в моей памяти, значит, существует. Бабушка освободила мою память от сковывавшего ее панциря. И я плачу ей тем же: в моей памяти она по-прежнему живая, вместе со своим шоколадом, который она держит как скипетр. Только так я могу отблагодарить ее за то, что она сделала для меня.

Я не плакала. Я поднялась в комнату и начала крутить волчок – самую лучшую игрушку в мире. Свой пластиковый волчок я не променяла бы на все богатства мира.

Час за часом я крутила этот волчок, наблюдая за его вращением. И это вечное вращение настраивало меня на философский лад.

Да, я знала, что такое смерть. Однако мне хотелось узнать о ней побольше. Меня мучило множество вопросов. Но официально я владела лишь шестью словами. Среди них – ни одного глагола, ни одного союза, ни одного прилагательного. Как же задавать вопросы, обладая таким ничтожным лексиконом? На самом деле в моей голове роилось множество самых разных слов – но каким образом от шести слов сразу перейти к тысяче и не выдать при этом тайные кладовые моих знаний? По счастью, у меня была Нисио-сан. Она говорила только по-японски, и моей матери было трудно с ней общаться. Но я могла потихоньку говорить с ней на ее языке.

– Нисио-сан, почему люди умирают?

– Так ты умеешь разговаривать?

– Никому об этом не говори. Это секрет.

– Твои родители обрадуются, когда узнают, что ты говоришь.

– Я решила сделать им сюрприз. Почему люди умирают?

– Потому что Бог этого хочет.

– Ты в это веришь?

– Не знаю. На моих глазах столько людей умерло: сестру раздавил поезд, родители погибли под бомбежкой во время войны. Не знаю, зачем это понадобилось Богу.

– Тогда почему же умирают?

– Ты говоришь о своей бабушке? Но старые люди всегда умирают.

– Почему?

– Когда человек долго живет на свете, он устает. Для стариков умереть – все равно что лечь спать. Для них это как отдых.

– А если умирают молодые?

– Сама не знаю, почему такое случается. Ты все понимаешь, что я говорю?

– Да.

– Так ты по-японски заговорила раньше, чем по-французски?

– А разве это не одно и то же?

Я еще не понимала, что есть разные языки. В моем представлении существовал единый и многообразный язык, говоря на котором можно по собственному усмотрению вставлять то японские, то французские слова. И мне пока еще не доводилось слышать языка, который бы я не понимала.

– Если бы это было одно и то же, почему я не говорю по-французски?

– Не знаю. Расскажи мне о бомбежке.

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Да.

И она начала рассказывать свою кошмарную историю. В 1945 году ей было семь лет. Однажды утром бомбы посыпались с неба, как дождь. Кобе бомбили и раньше, но в то утро Нисио-сан почувствовала, что добрались и до ее семьи. Она лежала на татами и надеялась, что ей удастся заснуть и смерть настигнет ее во время сна. Тут рядом с ней раздался страшный взрыв, и девочка решила, что ее разорвало на тысячу кусков.

Очнувшись, она стала ощупывать себя, чтобы убедиться, целы ли у нее руки и ноги, но почувствовала, что ей что-то мешает. Она не сразу поняла, что ее завалило землей и обломками дома.

Изо всех сил она принялась разгребать землю руками, надеясь выбраться наверх, но совсем не была уверена, что роет в нужном направлении. Вдруг она наткнулась в земле на чью-то руку. Она не знала, чья это рука и где остальное тело, но почувствовала, что рука – мертвая.

И еще она поняла, что роет не в ту сторону. Она перестала рыть и прислушалась. «Нужно двигаться на шум – там жизнь». Она услышала крики и принялась рыть в этом направлении. И рыла, рыла, как крот.

– А как же ты дышала? – спросила я.

– Сама не знаю. Как-то дышала. Ведь есть же зверьки, которые живут под землей и дышат. Воздух проникал туда, конечно, с трудом, но все же проникал. Рассказывать дальше?

Еще бы! Я слушала ее, открыв рот.

В конце концов Нисио-сан выбралась из завала. «Там жизнь», – подсказывал ей инстинкт. Но он обманул ее. Наверху царила смерть. Разрушенные дома и разорванные на части человеческие тела. Среди руин и трупов девочка увидела голову своего отца, но тут раздался новый взрыв, и ее опять засыпало землей и обломками.

Она лежала в своем земляном склепе и не знала, что делать – опять выбираться на поверхность или оставаться под завалом: «Здесь мне ничто не угрожало, и я не видела тех ужасов, что остались наверху». Но спустя некоторое время она начала задыхаться. И снова начала прорываться на шум, с ужасом думая о том, какая кошмарная картина ждет ее там, наверху. Но едва она вылезла наружу, как новый взрыв загнал ее на четыре метра под землю.

– Не знаю, сколько раз я вот так выбиралась из-под завала, а потом рядом падала бомба, и меня опять засыпало землей. Я уже не понимала, зачем я всякий раз стараюсь выкарабкаться наверх, но это было сильнее меня. Я уже знала, что отец мой убит, а дом разрушен. Но я ничего не знала о матери и братьях. Когда бомбы перестали падать, я с удивлением осознала, что все еще жива. Падая и спотыкаясь, я брела по трупам и разметанным в разные стороны человеческим останкам, пытаясь разыскать свою мать и братьев. Я завидовала сестренке, которую два года назад раздавил поезд: по крайней мере, она не видит того, что выпало увидеть мне.

Нисио-сан рассказывала мне множество захватывающих историй, и все они заканчивались тем, что людей в них разрывали на куски.

Поскольку я ни на минуту не отпускала от себя Нисио-сан, родители решили нанять вторую гувернантку, чтобы она помогала им по дому. Они расклеили объявления по всей деревне Сюкугава и стали ждать.

На объявление откликнулась лишь одна-единственная дама.

Так Касима-сан стала нашей второй гувернанткой. Это была полная противоположность моей молодой и нежной нянюшке. Нисио-сан не была красавицей и происходила из бедной семьи. Касиме-сан было пятьдесят лет, она отличалась утонченной красотой и чрезвычайно гордилась своим аристократическим происхождением. Эта красавица дворянка относилась к нам с нескрываемым презрением. Она принадлежала к старинному роду японской знати, который с приходом в 1945 году американцев утратил свое могущество. За первые тридцать лет своей жизни Касима-сан привыкла к роли аристократки, но из-за американцев она разом лишилась высокого положения в обществе и богатства.

Теперь ей приходилось подрабатывать в качестве служанки. Именно в этом качестве ее и наняли мои родители. Она ненавидела всех белых, обвиняя их в своем крушении. Ее утонченная красота и аристократическая худоба внушали почтение. И мои родители обращались к ней самым почтительным тоном, как к великосветской даме. Однако она не опускалась до разговоров с ними и всячески увиливала от работы. Когда моя мать просила Касиму-сан помочь ей по хозяйству, та скорбно вздыхала и смотрела на нее с укором, словно говоря: «За кого вы меня принимаете?»