Герман Кох - Спаси нас, Мария Монтанелли

Все это я говорю к тому, что в любимчиках у преподавателей я не ходил. Не прошло и месяца после моего поступления в лицей, как учитель математики Портман склонился над моей партой и, вынув трубку изо рта, уставился на меня своими маленькими пытливыми глазками.

– Ты, наверно, мечтаешь побыстрее отсюда вылететь? – спросил он.

Он слегка огорошил меня своим вопросом, и я не нашелся что ответить. Если бы я тогда просто сказал «да», то уберег бы себя от стольких трагедий. Но в тот момент я еще не понимал, куда попал, и не догадывался, что мое положение будет только ухудшаться, что почти все учителя захотят от меня избавиться (правда, в отличие от Портмана, никто из них не посмеет откровенно высказаться на этот счет) и что в конце концов слабоумный сыграет решающую роль в моем отчислении из лицея. Нет, всего этого я предвидеть не мог и потому не сумел дать единственно правильный ответ на этот жизненно важный вопрос.

Лицей Монтанелли, в сущности, мало чем отличался от других учебных заведений. Пожалуй, только набором терминов, вроде как сглаживающих острые углы. Табель успеваемости ученика назывался, к примеру, отчетом об успеваемости. Нам ставили не отметки, а оценки, что по большому счету одно и то же. Дураку понятно, что «отлично» – это пять, «хорошо» – четыре, «удовлетворительно» – три, а «неудовлетворительно» – два. «Плохо» и «очень плохо» по этой градации означали, что дела твои швах. Учащиеся, в свою очередь, обязаны были быть паиньками и не лезть на рожон.

«Уды» и «неуды» еще можно было бы пережить. Но учителя всегда вносили в отчеты свои личные соображения насчет каждого из нас. В мой адрес, во всяком случае, ничего хорошего они не писали. Зачастую я неделями не отваживался показать свой отчет об успеваемости родителям. Уж понаставили бы просто двоек и троек, и то было бы легче. Ан нет, обязательно было налить воды типа: «Его негативный настрой оказывает пагубное влияние на атмосферу в классе…», или «Он отказывается работать и подает плохой пример другим…», или «Он мог бы учиться гораздо лучше, если бы не противился учебному процессу…». Негативный настрой! Кто бы говорил! При этом они никогда не были честны. Сказали бы лучше: «Мы терпеть не можем вашего сына, скорее бы он сгинул, к чертям собачьим…» Нет, чересчур обтекаемые формулировки не позволяли сделать однозначных выводов. Хуже газетного гороскопа, который всякий толкует на свой лад. Родители, читая эти отчеты, думали небось, что их ребенок просто клинический случай. Бывало, тем не менее, что учителя оценивали меня и на «хорошо», им просто некуда было деваться, зато между строк волей-неволей прочитывалось, что я, как ни крути, пропащая душа. «Мы стараемся продлить ему жизнь с помощью лекарств, но в конце концов он все равно умрет» – вот каким по смыслу было резюме. Ну правда, пусть бы ограничились голыми отметками.

Согласен – одними бездушными цифрами не выразишь суть человека, но разве учителя разбираются в людях? То, что они выбрали педагогическую стезю, еще не значит, что они в чем-то смыслят. «Тот, кто обладает хоть толикой индивидуальности, не станет педагогом, – сказал как-то отец Эрика. – Индивидуальность и педагогическая деятельность не уживаются, это несовместимые понятия». Разумеется, из любого правила есть исключения. Но исключения эти так же редки, как пролетающие около Земли кометы. Целую вечность они одиноко кружат по бесконечной вселенной, лишь раз в восемьдесят лет приближаясь к земной орбите, – если тебе довелось увидеть одну комету, считай, что ты везунчик. Подавляющее же большинство учителей – это заурядные неудачники, которые, вообще-то, мечтали достичь больших высот, но в итоге по уши завязли в зыбучих песках преподавательской пустыни.

Больше всего меня раздражало то, что в лицее Монтанелли свято верили в исключительность их образовательной системы. В обычной школе у тебя, по крайней мере, была лазейка – ты мог свалить все свои грехи на саму школу. Лицей же Монтанелли был без ума от самого себя, и если ты не разделял восторга наставников, тебя считали чокнутым. Лично мне кажется, что у каждого есть право как минимум на протест. Те, кто сделал выбор за тебя, лишили тебя возможности дышать. Ты дышишь воздухом, уже побывавшим в легких других людей, знающих наперед, что тебе во благо, а что во вред. Это самые гнусные люди на свете. Долгие годы я чувствовал себя виноватым из-за своего нежелания учиться в лицее Монтанелли. «Чему ты так сопротивляешься?» – спросил меня как-то учитель голландского языка Ван Бален, вызвав меня на ковер после очередной провинности. Я надеялся, что наконец-то получу по заслугам, но в сотый раз услышал все тот же невразумительный вопрос. В Монтанелли обожали психологизировать. Приходилось быть начеку, иначе они умудрялись вообще все списывать на психику. Чему я сопротивлялся? Я не знал, что сказать. Глядя в глаза доброжелательному, участливому Ван Балену, я был уверен: легче объяснить папе римскому, что Бога нет, чем ответить на этот вопрос. Руководство лицея Монтанелли всерьез полагало, что детям устроили там рай на земле. «Может, ты хочешь перейти в классическую школу?» – об этом меня тоже часто спрашивали, причем таким тоном, будто классическая школа сродни концлагерю. Само собой, подобная перспектива меня не прельщала. Но чего же в таком случае я хотел? Не хотеть ничего было непозволительно, иначе они заново принимались меня распекать за мой негативный настрой. А по-моему, залог свободы в том, чтобы найти в себе мужество сказать: мол, принципиально не хочу выбирать из того, что было уготовано мне еще до рождения.

Заезженный вопрос всех родственников «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» – из той же серии. Ведь то-то и оно, что ты в состоянии ответить на него, только когда вырастешь! Подозреваю, они жутко боятся, что ты окажешься умнее их. Сами-то они отнюдь не светятся счастьем, став теми, кем стали. Глядя на их изнуренные лица, сразу понимаешь, что лучше уж вообще никем не становиться. Именно так я и отвечал на этот шаблонный вопрос, минуя фазу «водителя автобуса» и «летчика». Родственники смущенно косились на моих предков и переводили разговор на другую тему. «Он здорово рисует», – пыталась оправдать меня мама, в то время как они уже сделали соответствующие выводы. Поезд ушел, мне нет спасенья, я конченый человек. Они не произносили этого вслух, но думали про себя: во всем виноваты родители, которые его донельзя балуют, то-то он катается как сыр в масле и в ус не дует. И еще что я, единственный ребенок, расту эгоистом. Что все мне преподносится на блюдечке с голубой каемочкой. Посмотрели бы на себя: всю жизнь горбатились в поте лица ради того, чтобы потом, надувая щеки, трезвонить о своей зачуханной карьере и о себе любимых – о тех, кем они в конце концов «стали».