Элис Манро - Беглянка (сборник)

– Когда все утрясется, ты свяжешься с родными? – спросила Сильвия. – В Торонто?

Карла вздернула брови, втянула щеки и вульгарно сложила губы кружком.

– Не-а, – сказала она.

Определенно, слегка захмелев.

На обратном пути Сильвия опустила записку в почтовый ящик, а дома убрала со стола, вымыла изнутри и почистила снаружи сковородку, в которой готовился омлет, бросила синюю скатерть с салфетками в корзину для белья и распахнула окна. В ней боролись жалость и досада. Когда девушка собралась принять душ, Сильвия отнесла в ванную свежий кусок яблочного мыла, и теперь этот запах распространился по всему дому; он же висел и в машине.

Ливень поутих. Сильвии не сиделось на месте, и она пошла прогуляться по дорожке, над которой в свое время потрудился Леон. Гравий, подсыпанный им на заболоченные участки, почти полностью смыло дождем. Когда им случалось гулять здесь весной, они высматривали дикие орхидеи. Она учила его различать лесные цветы, но он тут же забывал названия – помнил только триллиум. А ее прозвал Дороти Уордсворт [2].

Минувшей весной она принесла с прогулки букетик собачьих фиалок, но Леон посмотрел на них (в точности так же, как порой смотрел на нее) с изнеможением, с неприятием.

У нее перед глазами стояла Карла – Карла, входящая в автобус. На прощание она еще раз поблагодарила Сильвию – искренне, но уже почти небрежно, а под конец чуть ли не весело помахала рукой. Уже свыклась с мыслью о спасении.

Около шести вечера Сильвия позвонила в Торонто, чтобы узнать у Рут, добралась ли до нее Карла. В трубке зазвучал автоответчик. «Рут, – начала Сильвия, – это Сильвия. Звоню насчет девочки, которую я к тебе направила. Надеюсь, она тебя не слишком обременит. Надеюсь, все будет хорошо. Тебе, вероятно, покажется, что она слишком поглощена собой. Это, наверное, молодость. Сообщи мне, как у вас дела. Договорились?»

Перед тем как лечь спать, она еще раз набрала тот же номер, но вновь попала на автоответчик, сказала: «Это опять Сильвия. Просто хотела убедиться» – и повесила трубку. Было между девятью и десятью вечера, еще даже не стемнело. Рут, видимо, пока не вернулась, а девушка не хотела подходить к телефону в чужом доме. Сильвия попыталась вспомнить, как зовут жильцов, которым Рут сдавала второй этаж. Наверняка в такое время люди еще не спали. Но вспомнить не удалось. Оно и к лучшему. Зачем нагнетать тревогу, суетиться, проявлять излишнее беспокойство.

Сильвия легла, но выдержала недолго; взяв с собой легкий плед, она перешла в гостиную и устроилась на диване, где спала последние три месяца жизни Леона. Правда, она и здесь не надеялась уснуть: на сплошных окнах не было занавесок, и по виду неба она заключила, что во мраке уже взошла скрытая от ее глаз луна.

Потом ей пригрезилось, что она едет куда-то в переполненном автобусе – неужели по Греции? – под тревожный грохот мотора. Сильвия очнулась и поняла, что это стучат в дверь.

Карла?

Карла не поднимала головы, пока автобус не выехал за пределы городка. Через тонированные стекла ее бы никто не разглядел – просто она старалась не смотреть в окно. Чтобы ненароком не увидеть Кларка. Вдруг он выйдет из магазина или остановится у перехода, еще не подозревая, что она его бросила, и думая, что день этот ничем не примечателен. Нет, не так: думая, что день этот приведет в движение их план (его план), и сгорая от нетерпения узнать, многого ли ей удалось добиться.

Только за городом она подняла голову, сделала глубокий вдох, окинула взглядом поля, окрашенные легким фиалковым цветом тонированного стекла. Участие миссис Джеймисон вселило в нее чувство какой-то удивительной защищенности и ясности, отчего побег стал казаться самым разумным поступком, какой только можно вообразить, и более того – единственным поступком, достойным уважающей себя личности, попавшей в такую передрягу. Карла ощутила в себе непривычную уверенность, даже зрелое чувство юмора: она поведала миссис Джеймисон историю своей жизни таким образом, чтобы вызвать сочувствие и вместе с тем не утратить иронию и правдивость. А затем поступила так, чтобы оправдать ожидания миссис Джеймисон… Сильвии. На самом-то деле она не исключала, что, возможно, разочарует миссис Джеймисон, но надеялась, что опасность этого все же невелика.

Если не находиться с нею рядом слишком долго.

Уже некоторое время светило солнце. Когда они сели за стол, оно заиграло в гранях бокалов. С раннего утра не упало ни капли дождя. Умеренный ветерок расправил слипшиеся придорожные травы, цветущий бурьян. По небу скользили не тучи, а летние облака. Меняясь на глазах, природа высвобождалась, тянулась к истинной яркости июля. День стремительно шел вперед, а Карла только удивлялась, как мало вокруг следов минувшего ненастья: в полях не просматривалось ни глубоких луж, указывающих, где будут проплешины в посевах, ни жалких, тощих вершков кукурузы, ни побитых стеблей пшеницы.

В голову пришло: надо будет сказать Кларку, что они, как видно, ненароком выбрали чуть ли не самый унылый и сырой край; а ведь в другом месте у них дела пошли бы на лад.

Может, еще не все потеряно?

Потом она, конечно, сообразила, что ничего Кларку не скажет. Никогда. И выбросит из головы все, что происходит с ним, и с Грейс, и с Майком, и с Можжевельником, и с Ежевикой, и с Лиззи Борден. И даже не узнает, если вдруг вернется Флора.

Уже во второй раз она порвала с прошлым. В первый раз было буквально как в старой песне «Битлз»: оставила на столе записку и выскользнула за дверь в пять утра, чтобы встретиться с Кларком на парковке у церкви, недалеко от дома. Между прочим, когда они с дребезжаньем уносились прочь, она мурлыкала себе под нос ту самую песню: «She’s leaving home, bye-bye». Теперь ей вспомнилось, как у них за спиной всходило солнце, как она разглядывала пальцы Кларка, державшие руль, темные волоски на умелых руках, как втягивала в себя запах его фургона – запах машинного масла и металла, инструментов и лошадей. Холод осеннего утра проникал в кабину сквозь проржавевшие сварные швы. Никто из ее родни не ездил на такой колымаге, да и на улицах их городка такие встречались нечасто.

В то утро Кларк был целиком поглощен дорожным движением (они выехали на сороковую автостраду), и он не знал, как поведет себя фургон; резкие ответы, прищур глаз, даже легкое раздражение от ее восторгов – все это вызывало у Карлы взволнованный трепет. Точно такой же трепет вызывала у Карлы его былая неустроенность, его одинокая жизнь, известная ей с его слов, та нежность, с которой он умел обращаться с лошадью и с ней самой. Он казался зодчим их общего будущего, где ей отводилась справедливая и упоительная роль пленницы. «Ты сама не понимаешь, чего себя лишила», – написала ей мать в единственном письме, которое получила Карла и оставила без ответа. Но в те лихорадочные мгновения предрассветного бегства она и впрямь не знала, чего себя лишила, хотя весьма смутно представляла, что будет дальше. У нее вызывали презрение родители, их дом и задний дворик, их поездки и фотоальбомы, кухонный комбайн и туалетная комнатка, стенные шкафы и подземная оросительная система. В скупой записке Карлы выделялось слово «настоящая». Меня всегда притягивала настоящая жизнь. Знаю, вам этого не понять.