Амели Нотомб - Биография голода. Любовный саботаж

Нас звали к столу, и мы ели со всеми вместе чечевичную похлебку, а тем временем сестра Мари-Поль рассказывала что-то невыносимое. В те дни я приняла твердое решение: никогда в жизни не открывать лепрозория. И с похвальной стойкостью выполнила этот обет.

На двенадцатилетие мне подарили слона – настоящего! Правда, всего на сутки.

Жаль, конечно, но зато уж сутки-то слон был моим. Я забралась к нему на спину, села позади погонщика и каталась весь день рождения. В городе на меня смотрели как на королеву.

На слоне жизнь казалась куда краше. Такая позиция прибавляла мне высоты, величия, вызывала всеобщее восхищение. Я была бы рада не слезать до скончания веков.

К полднику мы вернулись в бункер, я держала торт с двенадцатью свечками в руках, все так же сидя на широченной слоновьей спине, куда вскарабкалась еще и Жюльетта. Слон с погонщиком получили свою порцию торта, но слону сладкое как-то не очень понравилось. Он угостился по-своему: выдрал с корнем и сжевал целиком банановую пальму, а потом запил водичкой: запихнул в рот садовый поливальный шланг и не выпускал его минут сорок, пока не утолил жажду.

Однако в столь роскошном подарке мне чудилось дурное предзнаменование. Я пыталась отогнать суеверные мысли. Дело же было в том, что меня не радовал мой возраст. Двенадцать лет – последний рубеж детства.

Однажды вечером на меня снизошло озарение. Я лежала на диване и читала рассказ Колетт, который называется «Зеленый воск». В нем, собственно говоря, не было никакой интриги, просто девушка запечатывала конверты. Но почему-то я не могла от него оторваться. А посреди одной фразы произошло нечто совершенно непонятное: по спине у меня пробежал холодок, и, несмотря на тридцативосьмиградусную жару, я покрылась мурашками.

Ошарашенная, я еще раз прочитала отрывок, который вызвал эту реакцию, пытаясь понять ее причину. Но в нем говорилось только о расплавленном воске, какой он на ощупь и чем пахнет, – то есть, считай, ни о чем. Почему же меня так пробрало?

В конце концов я поняла. Фраза была красива, на меня так подействовала красота.

Я, конечно, помнила, что нам твердили в школе: «Проанализируйте стиль этого писателя», «Посмотрите, как прекрасно написано это стихотворение: такая-то гласная четыре раза появляется в одной строчке» и т. д. Слушать эти рассуждения так же скучно, как слушать влюбленного, восхваляющего прелести своей возлюбленной перед первым встречным. Дело не в том, что словесной красоты не существует, а в том, что передать ее другому так же невозможно, как тронуть прелестью Дульсинеи того, кто к ней равнодушен. Или ты влюбишься сам и тогда поймешь, или так и останешься глух.

Для меня это открытие было подобно Коперникову перевороту. Чтение, наряду со спиртным, составляло основу моего бытия. Отныне оно превращалось в поиски сокровенной, невыразимой красоты.

Мама повезла нас на море. Раздолбанный самолет бангладешской авиакомпании «Биман» перенес нас в Кокс-Базар, старый, еще времен английской колонизации, курортный городок. Мы остановились в когда-то роскошном викторианском отеле, который теперь превратился в кишащую тараканами развалину, хотя и не лишенную известного обаяния.

Ни одного отдыхающего в Кокс-Базаре не было. Бангладеш вообще неподходящее место для отдыха. Отель был пуст, если не считать четы семидесятипятилетних англичан. Целыми днями они сидели в своем номере и читали допотопные номера «Таймс», а к ужину спускались в «ресторан» – она в вечернем платье, он в смокинге – и с презрением смотрели по сторонам.

Мы же проводили все время на пляже. Бенгальский залив притягивает своей грозной красотой, никогда не видела такого бурного моря. Большие волны так и манили меня, и я часами не вылезала из воды.

Кроме меня, никто не плавал. Мама с Жюльеттой загорали на берегу. Вообще народу на пляже было немного, в основном дети, которые собирали раковины на продажу. Я звала их искупаться со мной. Они улыбались и отказывались.

Упоительные дни. Целью и смыслом моей жизни стало братание с небом на гребне волн. Чем огромнее они были, тем дальше увлекали меня и тем выше возносили.

По ночам, лежа в кровати под ветхим балдахином и глядя на ползающих по москитной сетке тараканов, я все еще ощущала всем телом танец кипучих волн: вперед – назад. И мечтала поскорее снова в них окунуться.

Однажды, когда я уже не первый час болталась в море и заплыла далеко от берега, вдруг чьи-то руки, не одна пара, а больше, схватили меня за ноги. Вокруг никого не было. Руки моря!

От испуга у меня отнялся язык.

Руки моря побежали выше и сорвали с меня купальник.

Я отчаянно отбивалась, но руки моря были сильные, и их было много.

И по-прежнему никого вокруг.

Руки моря раздвинули мои ноги и проникли внутрь.

От острой боли голос у меня прорезался. Я заорала.

Мама услышала и бросилась в воду с диким криком – только мать может так кричать. Руки моря отпустили меня.

Мама доплыла до меня и вытащила на берег.

Мы увидели, как поодаль выскочили из воды и бросились бежать четверо местных парней лет двадцати, поджарых и мускулистых. Их искали, но не нашли. А я больше нигде и никогда не заходила в воду.

Жизнь как-то потускнела.

По возвращении в Дакку я заметила, что у меня атрофировалась часть мозга. Исчезли блестящие арифметические способности. Я не могла произвести даже простейших подсчетов.

В голове образовалось черное зияние. Оно и до сих пор не исчезло.

Я оставалась такой же ненасытной прорвой, но в уме началась подростковая перестройка.

Во мне заговорил новый голос, он не заглушал предыдущие, но в их хоре ему принадлежало решительное слово. Я привыкла к этому многоголосию. Голос-новичок никогда не упускал случая глумливо указать на безобразную сторону вещей.

Сестра Мари-Поль давно просила прислать ей из Бельгии помощников для работы в лепрозории. Отец осаждал министерство и разные фонды, пока наконец не получил сообщение о том, что к нему направлены две фламандские монахини, которые решили посвятить свою жизнь уходу за больными в джунглях.

Папа поехал в Дакку в аэропорт встречать их. Родители хотели сначала покормить святых сестер, а потом отвезти в Джалшатту. Мы с Жюльеттой ждали их с любопытством, какое всегда возбуждают люди, идущие на великие жертвы. Кем, в самом деле, надо быть, чтобы по собственной воле покинуть благоустроенный монастырь во Фландрии и ринуться в геенну бенгальского лепрозория? Что скрывалось за таким безумным самопожертвованием?

Дверь гостьям открыл садовник, добрый мусульманин, весивший килограммов пятьдесят вместе с одеждой. Он застыл, задрожал и еле успел отскочить, чтобы дать проход, да пошире, двум существам такой необъятной величины, что увидеть их целиком можно было, только вытаращив глаза. Хоть сестры были не родные, но из-за одинаковых габаритов казались близнецами.

Читать дальше