Амели Нотомб - Биография голода. Любовный саботаж

– Я не хочу играть в войну. Это неинтересно.

Слава богу, я одна слышала эти кощунственные слова и никому не сказала. Нельзя, чтобы союзники плохо подумали о моей любимой.

– Война – это здорово, – возразила я.

Она как будто не слышала. Она умела держаться так, будто просто не слушает вас.

У нее всегда был такой вид, словно она ни в ком и ни в чем не нуждается.

У меня никогда не было друга или подруги. Я даже не задумывалась об этом. Зачем они нужны? Я наслаждалась обществом самой себя.

Мне были нужны родители, враги и товарищи по оружию.

Совсем чуть-чуть мне нужны были рабы и зрители – исключительно для престижа.

Те, кто не принадлежали ни к одной из этих пяти категорий, могли бы и вовсе не существовать.

Тем более друзья.

У моих родителей были друзья. Люди, с которыми они встречались, чтобы вместе пить разноцветные алкогольные напитки. Как будто нельзя выпить без них!

Кроме того, друзья использовались для того, чтобы говорить и слушать. Им рассказывали глупые истории, они громко смеялись и рассказывали свои. А потом все садились за стол.

Иногда друзья танцевали. Это было удручающее зрелище.

Короче, друзья – это люди, которые могли составить компанию в разных нелепых (читай – смехотворных) занятиях или чтобы делать что-то нормальное, для чего они, в сущности, совсем не нужны.

Иметь друзей было признаком вырождения.

Мои брат и сестра имели друзей. Но их можно простить, ведь это были товарищи по оружию. Дружба рождалась в бою. Здесь нечего стыдиться.

Я же была разведчиком и воевала в одиночку. Друзей пусть имеют другие.

Что до любви, то она еще меньше меня касалась. Это загадочное явление относилось к области географии, к сказкам «Тысячи и одной ночи», странам Ближнего Востока. А мой Восток был намного дальше.

Что бы там ни думали, в моем отношении к окружающим не было тщеславия. Простая логика: вселенная начинается и кончается мною, не моя в том вина, и не я это придумала. Это объективная реальность, которой я должна соответствовать. К чему стеснять себя друзьями? Им нет места в моем мире. Я центр мироздания, и друзья ничего не могут к этому прибавить.

Моя встреча с Еленой не была переделом власти – у меня ее не было, и она меня не прельщала, – это был сдвиг в сознании: отныне центр вселенной находился за пределами моего существа. И я делала все, чтобы к нему приблизиться.

Я поняла, что недостаточно находиться рядом с ней. Нужно еще что-то для нее значить, а я не значила ничего. Я ее не интересовала. Как, впрочем, и все остальное. Она ни на что не смотрела и ничего не говорила. Ей явно нравилось быть погруженной в себя. Но все замечали, что она чувствует, как на нее смотрят, и что ей это приятно.

Я не сразу поняла, что Елене важно одно – чтобы на нее смотрели.

Так, сама того не сознавая, я делала ее счастливой, потому что пожирала ее глазами. Я не могла оторвать от нее взгляда. Раньше я никогда не видела ничего столь же красивого. Впервые в жизни чья-то красота ошеломила меня. Я уже встречала много красивых людей, но они не привлекали моего внимания. До сих пор не могу понять, почему красота Елены так меня заворожила.

Я полюбила ее с первой секунды. Как это объяснить? Я никогда не собиралась никого любить. Никогда не думала, что чья-то красота может вызывать в другом какие-то чувства. И однако все произошло в тот миг, когда я впервые ее увидела, приговор обжалованию не подлежал: она была самой красивой, я ее полюбила, и теперь она стала центром вселенной.

Чары продолжали действовать. Я понимала, что не могу просто любить ее, надо, чтобы и она тоже полюбила меня. Почему? Потому что так нужно.

И я простодушно открыла ей свое сердце. Я просто не могла не признаться.

– Ты должна меня любить.

Она снизошла до того, чтобы взглянуть на меня, но этот взгляд был из тех, что и врагу не пожелаешь. Она презрительно усмехнулась. Стало ясно, что я сморозила глупость. Значит, нужно ей объяснить, что это совсем не глупо.

– Ты должна меня любить потому, что я люблю тебя. Понимаешь?

Мне казалось, что теперь все встало на свои места. Но Елена рассмеялась.

Меня это задело.

– Чего ты смеешься?

Она ответила сдержанно, высокомерно и насмешливо:

– Потому что ты дура.

Я испытала все сразу: ослепление, любовь, тягу к самопожертвованию и унижение.

Все эти чувства я познала поочередно в первый же день. И подумала, что между этими четырьмя несчастьями есть связь. То есть в идеале следовало бы избежать самого первого, но поздно. В любом случае у меня, похоже, не было выбора.

И мне стало очень жаль себя. Потому что я познала страдание. А оно показалось мне мучительным.

Однако я не жалела ни о моей любви к Елене, ни о том, что она живет на свете. Нельзя жалеть о таких вещах. А раз она живет, ее нельзя не любить.

С первого мгновения моей любви – то есть с самой первой секунды – я решила, что надо действовать. Эта мысль пришла сама собой и не покидала меня до конца этой истории.

Надо что-нибудь совершить.

Потому что я люблю Елену, потому что она самая красивая, потому что на земле есть такое бесподобное существо и потому что я его встретила, потому что – даже если она не знает об этом – она моя возлюбленная, и надо что-то предпринять.

Что-нибудь грандиозное, великолепное – достойное ее и моей любви.

Убить немца, например. Но мне не дадут этого сделать. Мы всегда отпускаем пленников живыми. Все из-за этих родителей и Женевской конвенции. Какая-то ненастоящая война!

Нет. Что-нибудь, что я могла бы совершить одна. Что произвело бы на нее впечатление.

Я почувствовала такую безысходность, что у меня подкосились ноги, и я уселась на бетонные плиты. Убежденность в собственном бессилии парализовала меня.

Мне хотелось застыть навеки. Я буду неподвижно сидеть здесь без пищи и воды до самой смерти. Я быстро умру, и это произведет на мою любимую огромное впечатление.

Нет, так не выйдет. За мной придут, заставят подняться, будут кормить насильно через трубку. Взрослые выставят меня на посмешище.

Тогда наоборот. Раз нельзя замереть, буду двигаться, а там посмотрим.

Мне стоило огромных усилий сдвинуть с места свое тело, окаменевшее от страдания.

Я побежала в конюшню и оседлала своего скакуна. Часовые легко пропустили меня. (Беспечность китайских солдат всегда меня удивляла. Меня слегка задевало то, что я не вызываю никаких подозрений. За три года в Саньлитунь меня ни разу не обыскали. Говорю же, в системе было что-то неладно.)

На бульваре Обитаемого Уродства я пустила коня таким бешеным галопом, о каком не слышали за всю историю скачек.