Амели Нотомб - Биография голода. Любовный саботаж

Я выставляла себя на посмешище и все же не могла признать свое поражение, ведь секрет все-таки был, и он был лучше любых изумрудов. Если бы только найти слова, чтобы описать Елене всю прелесть этой тайны – снег, странный жар, неведомое удовольствие, бесстыдные улыбки и все то необъяснимое, что за этим следовало.

Если бы я могла показать ей хоть краешек этого чуда, она бы пришла в восторг и полюбила меня, в этом я не сомневалась. Нас разделяли слова. А ведь достаточно было найти волшебное заклинание, чтобы добраться до сокровищ, как у Али-Бабы «Сезам, откройся!». Но великий секрет оставался под замком, и все, что я могла сделать, – еще больше замедлить шаг в надежде на то, что вдруг из воздуха возникнет слон, летучий корабль или атомная электростанция – что-нибудь, что отвлекло бы нас.

Терпение Елены говорило о ее равнодушии, она словно заранее решила, что мой секрет не стоит внимания. Я была почти благодарна ей за это. Так потихоньку, бесцельно сворачивая то вправо, то влево, мы подошли наконец к воротам гетто.

Я почти задыхалась от отчаяния и гнева. Я готова была броситься на землю с криком: «Нет никакого секрета! Не могу я ни показать его, ни рассказать о нем! И все-таки он есть! Ты должна поверить, потому что я чувствую его в себе и потому что он в тысячу раз прекраснее, чем ты можешь себе представить! И ты должна полюбить меня, потому что я одна владею этим секретом. Не дай такому сокровищу, как я, уплыть из твоих рук!»

И тут Елена, сама того не зная, спасла меня:

– Твой секрет за воротами Саньлитунь?

Я сказала «да», просто чтобы что-нибудь ответить, прекрасно зная, что бульвар Обитаемого Уродства не похож ни на какой секрет.

Моя возлюбленная остановилась:

– Тогда ничего не получится. Мне нельзя отсюда выходить.

– Что? – переспросила я, делая вид, что не поняла, и не решаясь поверить в спасение за секунду до гибели.

– Мама запретила мне выходить. Она говорит, что китайцы опасны.

Я чуть не воскликнула: «Да здравствует расизм!», но вовремя сдержалась и сказала:

– Жалко! Если бы ты только знала, как прекрасен этот секрет!

Слова, достойные умирающего Малларме.

Елена пожала плечами и медленно удалилась.

Две лошади выехали из-за ограды через единственные и постоянно охраняемые ворота. На бульваре Обитаемого Уродства они не свернули на площадь Великого Вентилятора, а поскакали в противоположную сторону, налево. Они ехали за город.

На площади Великого Вентилятора находился Запретный город. Он был не таким запретным, как местные деревни. Но оба всадника были не в том возрасте, на который распространялся запрет, и их не останавливали.

Они скакали по дороге к полям. Город Вентиляторов скрылся из виду.

Нельзя понять, что такое уныние, не увидев окрестности Пекина. Трудно поверить, что величайшая в истории империя могла быть создана на этой скудной земле.

Пустыня красива. Но пустыня, замаскированная под сельскую местность, – это жалкое зрелище. Из земли еле пробивались чахлые ростки. Людей редко можно было увидеть, потому что они жили в низких земляных хижинах.

Если есть на этой планете безрадостный пейзаж, то он выглядит именно так. Кони стучали копытами по узкой дороге в надежде нарушить тишину руин.

Не знаю, известно ли было моей сестре, что ее велосипед – это конь, по крайней мере, по ее виду нельзя было сказать, чтобы она сомневалась в этой непреложной истине.

Доехав до пруда, окруженного рисовыми полями, мы останавливали коней, снимали свои доспехи и прыгали в грязную воду. Это была наша субботняя прогулка.

Иногда какой-нибудь китайский крестьянин с загадочно-отсутствующим видом приходил посмотреть на двух купающихся белянок.

В сентябре началась учеба.

Для меня это уже было не ново. Для Елены – в первый раз.

Но французская начальная школа в Пекине имела мало общего с образованием.

Мы, дети всех национальностей, – за исключением тех, что говорили по-английски и по-немецки, – страшно бы удивились, скажи нам кто-нибудь, что мы ходим туда учиться.

Мы этого не замечали.

Для меня школа была большой фабрикой бумажных самолетиков.

Даже учителя помогали нам их делать. Поскольку по профессии они не были ни учителями, ни воспитателями, больше они почти ничему не могли научить.

Этих отважных добровольцев нелегкая занесла в Китай, где за великими иллюзиями последовало великое разочарование.

Впрочем, все живущие в Китае иностранцы, кроме дипломатов и синологов, оказались здесь по «нелепой случайности».

Поскольку этим несчастным нужно было чем-то заняться, они шли «преподавать» во французскую начальную школу.

Это была моя первая школа. Там я провела три знаменательных года. Но сколько я ни копалась в памяти, не могла вспомнить ничего из того, чему нас там научили, кроме строительства бумажных самолетиков.

Впрочем, ничего страшного в этом нет. Читать я умела с четырех лет, писать – с пяти, а уж завязывать шнурки и подавно. Значит, и учиться мне было больше нечему.

Перед учителями стояла сверхтрудная задача – не дать детям поубивать друг друга. И они с ней справлялись. Значит, нужно поздравить этих достойных людей и понять, что в подобных условиях учить детей алфавиту – нелепая роскошь, достойная идеалистов прошлого века.

Для нас, детей разных национальностей, учение стало просто продолжением все той же войны.

С той небольшой разницей, что во французской начальной школе Пекина не учились немцы, они ходили в восточногерманскую школу.

И мы уладили эту досадную неувязку гениальным и пугающим решением: в школе врагами объявлялись все без исключения.

А поскольку учебное заведение было небольшим, мы уничтожали друг друга с легкостью. Врага не нужно было искать, он был повсюду, до него можно было достать рукой, зубами, ногой, плевком, ногтем, головой, подножкой, мочой и блевотиной. Стоило лишь оглянуться по сторонам.

Эта школа была замечательна еще тем, что четверть учеников не понимали ни слова по-французски и даже не собирались его учить. Родители отправили их туда, потому что не знали, куда их девать, и потому что хотели отдохнуть в кругу взрослых и насладиться тихими радостями существующего режима.

Для Елены это тоже была первая в жизни школа.

Я дрожала от страха. Я обожала этот вертеп, но мысль о том, что такое хрупкое создание попадет в столь опасное место, меня ужасала. Она же ненавидит насилие!