Андреа Басфилд - Неверная. Костры Афганистана

Гостя звали Хаджи Халид Хан. И я понял – по ее поступкам и вопреки ее словам, – что Джорджия любила мужчину, который был не только богат, но еще и влиятелен достаточно, чтобы иметь множество врагов, что подтверждала толпа охранников возле нашего дома.

Осень – мое любимое время года в Кабуле.

После удушающей летней жары дышится легко, прохладный ветер гуляет по городу, разнося запахи дыма и жареных кебабов.

Ночь приходит все раньше и прогоняет день, не давая ему разгореться; окна и витрины магазинов сияют мириадами огней, и весь город кажется украшенным к праздничному торжеству.

Я знаю, что большинство людей считают временем новых начинаний весну – когда женщины выметают из домов скопившуюся за зиму пыль, проклевываются из семян саженцы, звери обзаводятся потомством. Но для меня время, обещающее что-то новое, – всегда осень.

Именно осенью, в священный праздник Рамазан, когда взрослые постом и молитвами приближают себя к Аллаху, талибы утратили наконец власть над Афганистаном. В одну из ноябрьских ночей они попросту убежали на ворованных машинах из столицы, и солдатам Северного альянса, пришедшим с равнины Шомали, Кабул достался без боя.

Я наблюдал тогда за въездом в город из дома Спанди. Там были тысячи мужчин – кто в форме, кто в шальвар камиз, все с автоматами, небрежно перекинутыми через плечо. Они расхаживали среди танков и джипов, на которых приехали сюда, и о чем-то беседовали меж собой, собираясь кучками. Все это больше походило на грандиозный пикник, чем на войну, особенно когда местные жители стали выходить из домов и предлагать еду и питье новым завоевателям Афганистана.

Солдаты ели, курили, смеялись, и, глядя на них из окна дома, стоявшего в пяти минутах ходьбы от въезда, мы со Спанди и Джахидом признались друг другу, что отсутствие боя нас сильно разочаровало.

Талибы несколько недель сыпали по радио оскорблениями и угрозами, обещая сражаться с Северным альянсом и его неверными сторонниками до последнего солдата. Но когда пробил час держать слово, удрали, как трусливые псы, предоставив претворять в жизнь самоубийственные военные планы одним арабам и пакистанцам.

– Может, и нам пойти их поприветствовать? – предложил Джахид, вглядываясь в темные силуэты, мелькавшие в свете фар.

– Хорошая мысль, – сказал я. – Пошли.

– Не спешите, джентльмены, – вмешался Спанди. Лицо у него тогда еще не было таким серым. – За одну ночь истинных намерений человека не узнаешь.

Я взглянул на него с удивлением. Мудрее слов мне еще ни от кого слышать не доводилось.

Он улыбнулся и добавил:

– Так говорит мой отец.

– Ему бы в министерстве гениев работать! – засмеялся я, потому что отец Спанди был прав на все сто процентов.

Мать рассказывала мне, что сначала, когда талибы впервые предъявили права на Кабул, их приняли как спасителей. После ухода русских столица превратилась в груды развалин, потому что моджахеды-победители обратили свое оружие друг против друга и передрались, как собаки за кусок мяса. Куском мяса был Кабул. В хаосе и неразберихе гражданской войны возросла преступность; для торговцев ввели особые налоги, у людей отбирали дома, их самих убивали и насиловали их дочерей. Но пришли талибы, и все прекратилось. Порядок был восстановлен, народ был благодарен. Однако, как сказал отец Спанди, за одну ночь истинных намерений человека не узнаешь, и со временем талибы показали свое настоящее лицо. Они запретили женщинам работать, а девочкам – ходить в школу, они избивали людей палками на улицах, сажали в тюрьму мужчин, стригших бороды, запретили запускать воздушных змеев и слушать музыку, отрубали руки, давили людей, обрушивая на них стены, и расстреливали их на футбольном стадионе. От войны они Афганистан избавили, но сковали народ религией, которую мы больше не узнавали. И только теплые ветра осени смогли наконец выдуть их прочь.

– Талибы были те еще сволочи, – заявил Пир Хедери, когда я перебирал ящики с фруктами и заплесневелыми овощами, выискивая те, что доживут до утра. – И тупые, как коровье дерьмо, – продолжил он. – В большинстве своем – маленькие человечки из маленьких деревень, не умевшие ни читать, ни писать. Да что там, у них даже лидеры были безграмотными.

– А вы умеете читать и писать? – спросил я, отскребая плесень с картофелины, чтобы переложить ее потом в ящик «для продажи».

– Нет, Фавад, я слепой.

– Ой, извините.

– Спасибо жене.

– Как же им удалось получить власть над Афганистаном? – спросил я. – Если они были такие тупые?

– Из-за страха, – пробормотал Пир, выковыривая что-то из носа. – Твоя мать права – они всех более или менее устраивали, когда только появились. Страну бомбили кто во что горазд вояки, которым только бы свои карманы набить, люди были запуганы и уже устали бояться. И тут является из Кандагара кучка этих бойцов, обещает порядок, проповедует ислам и вешает насильников. Кто бы им не обрадовался?

– Кому обрадовался? – спросил Спанди, появляясь из темноты со своей жестянкой, на время погашенной, на поясе.

– Талибам, – ответил я.

– А, этим сволочам.

Пир закудахтал.

– Точно, сынок. Присаживайся, дай ногам отдохнуть.

Спанди придвинул к себе ящик и скинул башмаки.

Столкнувшись со мной пару недель назад на помойке в конце улицы, куда я выносил мусор, он начал регулярно захаживать в магазин. И в тот раз зашел по дороге домой, в Олд-Макройен, скопище одноэтажных домишек, куда они с отцом переехали после падения талибов.

В свои золотые времена кварталы Олд-Макройена считались гордостью города, но теперь были всего лишь трущобами, еще одной пропастью, куда могли скатиться кабульские неудачники. Однако район этот находился ближе к центру, чем Хаир Хана, поэтому жителям его было легче найти работу.

– На чем я остановился? – спросил Пир, выудив откуда-то, как фокусник, банку пепси и вручив ее Спанди.

– Люди радовались талибам, потому что они убивали насильников и проповедовали ислам, – напомнил я.

– Да-да, ислам, – вздохнул он, задумчиво кивая головой. – Они, конечно, чересчур сурово толковали законы шариата, почему и ввели опять публичные казни и телесные наказания. Телевидение и музыку запретили, нельзя было даже хлопать на спортивных соревнованиях… даром что я и видеть-то не могу, кто там выигрывает.

И не только это запретили – дошло до того, что уж и Новый год праздновать было нельзя. Единственное, что было можно, – это гулять по парку и цветочки нюхать. Чертовы гомики! Но хуже всего пришлось, конечно, женщинам…

– Да, – перебил его Спанди. – Мой отец знал одну женщину, которой религиозная полиция отрубила все пальцы на руках, потому что она накрасила ногти.