Нермин Безмен - Шура. Париж 1924 – 1926

Шура встрепенулась. Даже в своих мечтах она была обречена на одиночество. Перед глазами по-прежнему мелькали силуэты дворца Топкапы и мечетей, возвышавшихся за ним. Она вспоминала московские соборы и заснеженные улицы… Шура посмотрела на Босфор. Как же близки Стамбул и Россия! Даже эти воды связывают их… Но теперь… теперь она отдалялась от них, уходила далеко-далеко, словно впервые покидая свою Родину и своих близких. Она дрожала. Одиночество холодило ее душу. Она прижала руки к груди и жалобно заплакала:

– Прощай, Россия… Прощай, Сеит… Прощай, моя любовь!

Слова сорвались с ее губ и исчезли в бескрайней голубизне вод.

Когда Сеит шел вверх по улице Банкалар, он внезапно почувствовал, как сердце будто бы налилось свинцом. Его душа, его воспоминания теперь были на корабле, отправлявшемся в Париж. Его маленькая Шура покидала его. Они больше не увидятся. Тоска охватила его. Он вновь чувствовал себя двенадцатилетним мальчиком, которого отправили на учебу в военную академию в Петербурге, – он одинок, совсем одинок, и никто не поддержит его. Несмотря на то что Сеит давно вырос, приступ одиночества душил его, как тогда, в детстве. Где-то вдали раздался свисток уходящего парохода.

– Прощай, дорогая, – пробормотал он. – Прощай, мой маленький ангел.

Декабрь 1924 года, Париж

В Париже шел первый снег. Он тяжело падал на землю, устилая собой округу. Сбитые с толку непогодой птицы хаотично летали над городом, в поисках убежища опускаясь то на крыши, то на ветви деревьев. Но вскоре снежная буря утихла. Птицы вернулись к привычному образу жизни, заполонив небо своими суетливыми голосами. Их было настолько много, что земля и небо на мгновение слились в одно темное пятно.

Снег белым полотном укрывал пешеходные улочки и мостовые, сдаваясь лишь перед натиском Сены, чей черный силуэт разделял город на две части. Еще не было пяти, но Париж уже медленно погружался в сумерки. Этажи старых величественных домов, стоявших по обе стороны реки, постепенно вырывались из темноты, оживая и мерцая. Расплывчатые огни кованых железных ламп и светильников пробивались через окна и смешивались с отблесками снега, делая картину поистине сказочной.

И у одного из этих окон, излучавших таинственный свет, стояла молодая женщина. Прислонившись лбом ко стеклу, она смотрела на улицу. Впрочем, взгляд ее простирался далеко за пределы Сены и Парижа. От ее теплого дыхания стекло запотевало, и она упорно протирала его ладонью. Ее взгляд устремился к нависшим над городом облакам. Интересно, нависали эти же облака над Кисловодском? Падал ли этот же снег над отчим домом? Опускались ли эти же снежинки на старую Нарзанскую дорогу, на замерзшую Неву? Если так, то, должно быть, в этих облаках витали поцелуи ее любимой матушки. Матушки, вестей от которой она не получала уже столько лет. Интересно, живет ли она по сей день в Кисловодске? Или, быть может, они с Ниной переехали? Как же она по ним скучает… Почувствовав, как увлажнился ее нос, она перенеслась мыслями в Стамбул. Ах, если эти облака бывали и там, то они наверняка несли в себе слезы дорогой Тиночки. И возможно, они несли в себе и частичку Сеита – ее большой любви, болью обжигавшей сердце. Если они встречали его там, вдали, могли ли облака донести до нее шепот его любви? Увы! Единственное, что несло в себе тяжелое свинцовое небо, – горе по давно утраченному прошлому.

Внезапно она открыла окно и выглянула наружу, словно задыхаясь от охватившей ее тоски. Женщина глубоко вздохнула, прикрыв глаза. Ее лица коснулось холодное дыхание зимы, однако оно не сумело погасить полыхавший в душе пожар. Снежинки, таявшие на коже, не несли в себе привычных запахов. Они не пели ей знакомых песен, не шептали столь нужных слов и не говорили на языке, по которому она так скучала. И только она подняла руку, чтобы смахнуть со щек слезы, как ее настигло новое осознание – она уже переживала этот момент раньше, и тоска обожгла ее еще сильнее. Разве когда-то давно она уже не прислонялась к холодному окну и не смотрела на снег, скучая по земле, на которой родилась? Теперь она видела, как образы Кисловодска и России проносятся перед глазами той женщины из прошлого, женщины из других времен…

Хлопья снега медленно кружились над ними, пока они проезжали по Галатскому мосту, держа путь в Пе́ру. Она положила голову на плечо своего синеглазого возлюбленного, думая о том, что здесь, под снегами чужой страны, она движется чужой дорогой навстречу чужой судьбе. Стамбул не был похож ни на Москву с ее Красной площадью, ни на Кисловодск и его Нарзанную галерею. Но неопределенность этой чужбины не пугала ее. Пока Он рядом, она не боялась ничего.

В номере отеля было холодно. Печь, стоявшая в углу, нагревалась не сразу. Шура отодвинула шторы и прислонилась лбом к стеклу. Теплым дыханием она отогрела небольшой пятачок замерзшего окна и выглянула на улицу: перед ней раскинулся город – высокие здания, особняки, узкие мощеные улочки, маленькие дорожки… Как же все это было для нее чуждо!

Давящее воспоминание о прошлом сковало ее ледяным холодом. Она попыталась отпрянуть от окна, но не смогла. Вся ее душа, все тело были вновь окутаны холодом кисловодских зим – они не пугали ее, а, наоборот, напоминали о счастливом и безопасном детстве. Воспоминания плодили хаос в ее разуме, и ей не оставалось ничего иного, кроме как поддаться ему.

Теперь, в Париже, холод тех дней проснулся в ее душе. Что-то подсказывало ей, что настало время оставить воспоминания и вернуться к настоящему. Но она не могла оторваться от окна. Пальцы скользнули по покрытому ледяной корочкой стеклу, и ей казалось, что лоб вскоре расколется пополам от холода. По щекам катились слезы. Впрочем, Шура полагала, что эти слезы текут из прошлого. Она ведь поклялась больше не плакать. Жизнь научила ее тому, что слезами предначертанное не изменить.

Глядя на два кованых кресла, стоящих на балконе, она на мгновение снова перенеслась в Кисловодск, однако видение не задержалось в ее сознании надолго. Все снова изменилось. Она вернулась в стамбульскую зиму 1919 года, все глубже погружаясь в пучину воспоминаний, мелькавших перед ней в вечерних огнях Сены.

Шура снова стояла у окна отеля в Пере. Внезапно, несмотря на холод, сковавший ее, она почувствовала на своей шее теплое дыхание. Сердце ее встрепенулось, и она, прикрыв глаза, склонила голову набок. Когда его руки, обвив талию, скользнули к груди, ее тело словно охватило пламенем.

Она дрожала от удовольствия и возбуждения. Воспоминания были еще так свежи! Ее невидимый возлюбленный, даже находясь в тысячах километрах от нее, все равно пробуждал в ней женщину. Ей нравились эти игры с памятью, даже несмотря на боль. Она продолжала погружаться в воспоминания. Провела ладонями по его рукам, поддаваясь нежным поцелуям, скользящим от волос к шее. Когда к ощущениям прибавился голос, по которому она так тосковала, она полностью оторвалась от реального мира. Когда его губы коснулись мочки ее уха, то произошедшее зимой 1919 года проступило в ее памяти еще отчетливее.