Келли Риммер - Вещи, о которых мы не можем рассказать

В тот вечер я рано легла спать, закрыла дверь и оглядела свою маленькую комнату – мой крохотный мир. Мои родители разделили наш небольшой дом на три комнаты – хотя по сегодняшним стандартам две из этих комнат считались бы смехотворно маленькими, не больше, чем шкафы. Мы были фермерами – крестьянами, на местном наречии – людьми, которые зарабатывали с нашей земли ровно столько, чтобы прокормить себя, и в засушливые годы каждый колосок пшеницы был на вес золота.

Так много раз с тех пор, как уехал Томаш, я отчаянно хотела сбежать из этого дома в Варшаву, чтобы быть с ним. Однако тогда я думала, что ухожу от своей семьи в манящие объятия ждущего меня Томаша: совершенно иной сценарий, нежели тот, в котором меня насильно отрывали от корней и отправляли к враждебным незнакомцам во враждебную страну. Я жила здесь, на ферме, в разрушенном мире, ежедневно поднимаясь с постели только потому, что каждый восход солнца мог по крайней мере принести новости о Томаше, о том, что он в безопасности. Если нацисты заберут меня, как он вообще меня найдет? Откуда я узнаю, что с ним стало? Месяцы, прошедшие с момента его последнего письма, казались невыносимыми. А как же я смогу выжить, если незнание станет постоянным состоянием?

Я лежала в кровати, обхватив свои плечи, и очень старалась быть храброй, но с ужасом представляла себя далеко от семьи, в месте, где я не знала языка и где я была не любимым и всеми опекаемым младшим ребенком, а просто одинокой беззащитной девушкой. В конце концов я закрыла глаза и погрузилась в тяжелый сон, но спустя некоторое время проснулась от приглушенного шепота моих родителей в гостиной. Я не совсем разобрала, о чем они говорили, поэтому выскользнула из кровати и встала у двери.

– Но Станислав – самый сильный. Мы должны оставить его у себя – без него мы не сможем управляться с фермой. По крайней мере, мы оставим Филипе – у него нет здравого смысла, и он будет болтать без умолку, если мы его отпустим…

– Нет! Алина крошечная, слабая и слишком хорошенькая. Она еще совсем ребенок! Если мы отправим Алину, она точно не выживет. Мы должны оставить ее здесь.

– Но если мы оставим ее, ферма ни за что не выживет!

Я открыла дверь, и оба моих родителя подскочили на своих стульях. Отец отвернулся, но мама обратилась ко мне и нетерпеливо произнесла:

– Возвращайся в постель!

– О чем вы говорите? – спросила я.

– Ни о чем. Это не твоя забота.

Надежда расцвела в моей груди. Это было такое заманчивое ощущение, что мне пришлось надавить немного сильнее, хотя я знала, что на меня, скорее всего, накричат за это.

– Вы нашли способ, чтобы мы остались?

– Возвращайся в постель! – сказала мама, и как я и ожидала, ее тон не оставлял места для споров.

После этого я не смогла уснуть, и позже, когда я услышала, как мои родители раскладывают диван, служивший им кроватью, я подождала немного, пока они заснут, а затем прокралась мимо их кровати в крошечную комнату мальчиков в другом конце дома. Мои братья бодрствовали, лежа валетом на топчане, который они делили. Когда я вошла в комнату, Филипе сел и раскрыл мне объятия.

– Что происходит? Мы можем все-таки остаться?

Он отстранился от меня и уставился на меня с недоверием.

– Ты что, не читала объявление?

– Я прочитала большую часть… – солгала я, и он тяжело вздохнул.

– Одному из нас дадут разрешение остаться здесь и помогать родителям управляться на ферме. Мама и папа должны выбрать, – тихо произнес Филипе. Он откинул мои волосы с лица, а затем добавил: – Но просить их выбирать между своими детьми – жестокость, которую мы не потерпим. Мы со Стани уедем. Но тебе придется много работать, Алина, а ты у нас лентяйка, так что тебе придется нелегко. Однако для тебя безопаснее остаться здесь.

– Я скоро выйду замуж за Томаша и перееду в Варшаву, – упрямо сказала я.

– Алина, – нетерпеливо прошептал Станислав, – в Варшаве не осталось университета. Я слышал, что все профессора были заключены в тюрьму или казнены, а большинство студентов вступили в вермахт. Томаш либо в тюрьме, либо работает на этих монстров, но это даже не имеет значения – ты попросту не сможешь уехать.

Я была возмущена самой мыслью, что Томаш когда-либо присоединится к нацистским войскам.

– Как ты смеешь…

– Тихо, Алина, – устало произнес Филипе. – Никто точно не знает, где Томаш, так что не расстраивайся заранее. – Затем он взглянул на меня и медленно добавил: – Но если ты останешься здесь, у него будет шанс найти тебя, если уж ему удастся выбраться из города, чтобы вернуться домой.

Я и сама думала о том же. На миг я жадно ухватилась за эту идею, впрочем, тут же осознала, в чем она заключалась. Я попыталась представить свою жизнь без близнецов, и одна лишь мысль об этом наполнила меня одиночеством.

– Я не хочу, чтобы вы уходили, – со слезами прошептала я, и Станислав вздохнул.

– Что ж, Алина, в противном случае ты должна будешь отправиться на работы вместо нас. За много километров от мамы и отца, совсем одна.

Разумеется, мои слова не остановили мальчиков. Когда настал день их отъезда, мы с родителями проводили их в Тшебиню до железнодорожного вокзала. Матеуш, Труда и Эмилия встретили нас там, и когда Эмилия увидела нас, она подскочила ко мне и грустно улыбнулась.

– Совсем как тогда, когда мы прощались с Томашем, – прошептала она.

Я рассеянно кивнула, полностью поглощенная щемящей сценой. День был пасмурный, как и при отъезде Томаша, и мы снова стояли на перроне – но Эмилия сильно ошибалась, потому что я сразу ощутила, насколько этот момент отличается. На этот раз люди на платформе отправляли своих близких не в какое-нибудь захватывающее приключение. Никто из этих детей не покидал Тшебиню, чтобы отправиться учиться или познавать мир. Их у нас просто украли. Для захватчиков они были не более чем рабочей силой, которую можно использовать, но те из нас, кто остался, понимали, что с корнем вырвана часть души нашего района. Надя Новак, которая уже потеряла мужа во время бомбежки и у которой забрали для германизации ее драгоценную Паулину, стояла на этой платформе и громко плакала, прощаясь со своими тремя старшими детьми. Надя слилась с толпой других матерей, рыдавших от ужаса и горя, и отцов, судорожно прочищавших горло и отчаянно теревших глаза, чтобы скрыть любой намек на слезы.

Молодые люди по большей части стояли как вкопанные. Некоторые – самые юные – плакали, но это были не те безудержные эмоции, которые мы видели у их матерей, – это были слезы недоумения. У меня возникло ощущение, что даже после того, как поезд прибудет на рабочие фермы, этим молодым людям понадобятся недели, чтобы смириться с реальностью своего положения.

И я была бы одной из них, если бы не мои братья.