Джавид Алакбарли - Ёж и лиса

От пафосности этих слов ей сразу же стало не очень комфортно. Появилась незамедлительная потребность срочно опуститься в кресло. Ну, по крайней мере, хотя бы на стул. Обрести всё же какую-то точку опоры. А ещё надо было выбираться из этой ужасной прихожей. Где-то сесть и постараться избавиться от этого ужасного головокружения. Тогда она ещё не предполагала, что от этого человека у неё ещё не раз будет кружиться голова в течение всей этой встречи. Как же в эту минуту она жалела, что не послушалась совета и осталась в своём, столь удобном и уютном, домашнем одеянии. Ради такого человека можно было бы и переодеться. Она тут же прогнала эту чисто женскую мысль, абсолютно неуместную в столь мастерски складывающемся интеллектуальном поединке.

А дальше началось пиршество духа. Они говорили о вечных сюжетах творчества, окружённых столь же вечными тайнами. О том волшебном кружеве поэтического пространства, которое в состоянии связать прошлое, настоящее и будущее. Всё то, что было, что есть и то, что будет. Поражались тому, что культурная ткань, сотканная веками, не знает никаких границ и преград. И даже способна на то, чтобы растворить в себе время, языковые и культурные различия. Очень подробно и чисто профессионально затрагивали проблемы перевода стихов с одного языка на другой. Сокрушались по поводу того, что всю глубину и тонкость её поэзии, к сожалению, невозможно отразить ни на каком другом языке. Да, мало ли ещё о чём говорили. Она уже ничему не удивлялась. Просто окунулась с головой в этот поразительный по своей сути и форме диалог.

Её собеседник был таким разным и всяким. С одной стороны он, конечно же, исполнял роль некоего интеллектуального провокатора. Затевал разговор на какую-то тему, цеплял её, казалось бы, неуместными вопросами и ждал реакции. Именно эта реакция и была интересна ему. Дождавшись её, он делал следующий ход. Так, шаг за шагом, слово за словом, стих за стихом и разыгрывалась эта партия игры. Слова здесь были фигурами, а правила игры эти двое создавали по ходу того, как разворачивалось сражение.

А с другой стороны, во всём этом было что-то изначально неправильное. Нечто такое, что ощущалось как терпкое хорошее вино, которое она так любила и в то же время так не любила. Оно прекрасно пилось, кружило голову, но почему-то, в конечном итоге, всегда вызывало у неё ужасную изжогу. Именно поэтому она и предпочитала водку. Что-то ей подсказывало, что послевкусие этого разговора будет гораздо более опасным, чем простая изжога. Но всё же эта беседа дарила ей очень многое. То, чего она так долго и давно была лишена. Прежде всего, конечно же, ей было чрезвычайно лестно, что её собеседник называл её подлинной наследницей «солнца русской поэзии». Как же ей приятно было это слышать. Даже если это была просто лесть, то она была чрезвычайно изысканной. Таких слов ей никто и никогда не говорил. Тут было от чего потерять голову.

У неё всегда была фантастическая память на стихи, лица, даты, факты. В недрах своей памяти всё то время, что они общались, она судорожно пыталась найти хоть какой-то след или отголосок того, что личность, подобная ему, когда-то ей встречалась в прошлом. Память молчала. Именно это молчание и подсказывало ей, что всё-таки стоит как-то назвать своего гостя. Обозначить этот феномен. А потом уже попытаться раскрыть его сущность. Спустя годы в её стихах он станет для неё чётко обозначенным персонажем. Но уже сейчас, про себя, она решила называть его просто Гостем.

Когда-то, в юности, влюбленного в неё прекрасного художника поразила её способность угадывать чужие мысли, заглядывать в сны близких ей людей и отчётливо предчувствовать многое из того, что ещё не успело стать реальностью. Но в присутствии этого литератора все её столь необычные способности куда-то исчезли. Испарились. От всего этого ей сразу же стало как-то не очень уютно.

А он тем временем говорил о том, что в литературе поэтический голос всегда является носителем подлинной сексуальности. О том, что она является той единственной, которая оказалась способной овладеть в ХХ веке голосом истинной поэзии. Той поэзии, которая всегда считалась сугубо мужским делом. Ведь на протяжении многих веков женщина, по существу, была лишена языка. А вместо неё всегда говорил мужчина. И независимо от того, был ли он поэтом или прозаиком, говорил только он. Говорил всё то, что хотел сказать. И так, как хотел. А ещё он рассказывал всем, в том числе и женщинам, о том, каковы же они на самом деле. По своей сути, по своему содержанию, по своему предназначению.

При этом, конечно же, мужчина представлял женщину такой, какой она ему виделась. Или же такой, какой ему хотелось бы её видеть. В результате она и должна была стать тем, чего хотел он. Разной и всякой. Но, прежде всего, она представлялась окружающему миру как постоянный и неизменный объект мужского внимания. И мужской фантазии. Фантазии богатой на разные всякие домыслы и измышления. Фантазии безграничной, а порой даже безрассудной.

По мере того, как он говорил, она поневоле вспоминала о том, что звонивший ей с утра представитель Союза писателей сказал, что хочет познакомить её с английским литератором. Ну, какой же он английский литератор? Рядом с ней находился человек, насквозь пронизанный русской культурой. И знающий её так, в таких её проявлениях, с такой степенью проникновения в её суть, какую невозможно уже встретить даже в самой России. В сегодняшней России. А ещё этот представитель утверждал, что случайно встретил англичанина в книжном магазине на Невском. И тот якобы сам задал ему вопрос, преисполненный подлинного интереса:

– А вы не знаете, жива ли ещё та прекрасная женщина-поэт…

– Да, конечно, жива. Да, и живёт она недалеко отсюда, на Фонтанке. Во флигеле Фонтанного дома. Хотите встретиться с ней?

– Очень хочу.

Тогда этот представитель прямо из книжного магазина начал звонить к ней домой. Назначил встречу. Он и сейчас пришёл вместе с этим литератором и вслушивался в каждое их слово. Но разве могут просто так, без высочайшего на то разрешения, появляться в её убогом жилище такие люди, как этот англичанин? Вопросы были. Не было ответов. Молчала, поражённая, видимо, всем происходящим, и её хвалёная интуиция. А ведь именно она должна была врубить сигнал о той высшей опасности, которую может вызвать к жизни этот странный визит.

По мере того, как разворачивался этот удивительный диалог, её завораживало, поражало и удивляло то, что он не произнёс ни единой фразы, в которой так или иначе не содержался бы скрытый или явный комплимент в её адрес. А ей так давно их не говорили. Не женских комплиментов. А тех, которыми украшают свои статьи и выступления те, кто называет себя исследователями, учёными или же литераторами. Он не просто анализировал её поэзию. Он препарировал её, не убивая при этом её душу. Она и мечтать не могла о том, что где-то, в этом подлунном мире, может существовать человек, который столь хорошо разбирается в её творчестве. Она, уже почти привыкшая к тому, что на неё, равно как и на всё написанное ею, постоянно клевещут, была просто изничтожена абсолютно невиданным ею ранее, почти благоговейным отношением к себе. И как к личности, и как к поэту.