Патриция Локвуд - Святой папочка

Их целые сотни, и почти все они ужасны, за исключением тех, на которых запечатлены закаты над морской гладью или пляжи, усыпанные измельченными в крошку ракушками. На одном из снимков моя матушка одета в футболку с кроликом из «Плейбоя», которую мой отец подарил ей на двадцать второй день рождения – еще до того, как обрел Бога. Она в библиотеке, волосы у нее длинные, цвета сердолика, она улыбается и позирует на фоне полок с энциклопедиями в красно-золотом переплете. А вот мой отец на пятинедельных «библейских археологических раскопках», на нем белые шорты, а кожа у него цвета мокрого песка. Он ищет двери в Первый Храм. Вот он стоит на том месте, где стадо визжащих бесовских свиней было загнано в Галилейское море.

– Может, папу позовем, пусть спустится? – спрашиваю я, хотя отец никогда не находил нашу семейную сагу такой же захватывающей, как все мы. Один раз, когда мы вместе с ним смотрели слайды с тех самых раскопок, он каким-то образом умудрился вспомнить точные географические координаты в Святой Земле и в подробностях описать каждый камень, который встретился ему на раскопках, но когда появился слайд с ребенком, он понятия не имел, который это из пятерых его детей.

Ну да, а вот и мое фото – я похожа на слизнячка, пускаю слюнки. Похоже, рот я научилась закрывать, только когда научилась говорить.

– Ты была таким ребенком, которого можно было положить на покрывало, уйти на три часа, вернуться – а он и не пошевелился, – одобрительно говорит мама. – Вот тогда-то я и поняла, что ты у меня настоящий мыслитель.

А вот снимок, на котором меня держат руки в черных рукавах, а над головой у меня парит белый прямоугольный воротничок – но не как нимб, а, скорее, как первая страничка новенькой тетради. А вот мой отец в ужасающем, тесном матросском костюме. А вот он – Дракула-пролайфер [3] Пролайф , или движение «в защиту жизни», «в защиту человеческой жизни», «за жизнь», – переводы английского термина pro-life, которые обозначают общественное движение, нацеленное на запрет или ограничение абортов. . А вот он в плавках на берегу живописного озера, лежит между двумя барханами, похожими на ягодицы.

– Из крайности в крайность, верно? – замечает Джейсон. – Он вечно либо голый, либо в рясе до пола.

На следующем фото отец сидит на хромированном мотоцикле с вишневыми вставками и подпирает собой мою мягкую и как будто бескостную фигурку в пижаме. Мои глаза полны непролитых слез, потому что я в этот момент думаю о несчастных случаях, авариях и прочих опасностях, которые неизбежно с тобой произойдут, если начнешь гонять на этой рычащей штуке. А вот отец лежит на спине и делает вид, что хочет откусить мне щечки, ушки и ручки. Отец загорает полулежа, раскинув ноги, а у него на коленях резвятся щенки терьера.

– Скажите мне, что на нем тут есть одежда! – умоляюще восклицает мой муж.

– Трусы, – отвечает матушка, склонив голову набок и чуть прищурившись. – Одни трусы.

– Вот отсюда ты и произошла, – говорит он, указывая на белый треугольник в центре шерстяного собачьего урагана. – Во-от отсюда.

Я закрываю глаза, пытаясь это развидеть. Мне приятнее думать, что я порождена силой мысли, что я зародилась у него в голове и нигде больше.

А на следующем фото мой отец стоит перед алтарем в девственно-белой рясе, готовый принять незримое благословение и войти в ту жизнь, свидетельницей которой я была, во всей ее странности, невозможности и явных противоречиях. Католическим священникам по определению не разрешается вступать в брак, но моему отцу каким-то образом удалось обойти все эти ограничения и, несмотря ни на что, получить свой воротничок. Он стал для меня исключением из правил еще до того, как я вообще поняла, что такое правила. Лазейкой в образе человека, через которую я и проскочила в этот мир.

– Вы только посмотрите на него, – бормочет Джейсон с почти благоговейным трепетом в голосе и отчаянной попыткой понять – во взгляде. Но вера и отец преподали один урок: уметь жить в окружении загадок и тайн – и любить такую жизнь.

Бывают люди настолько неординарные, что их очень трудно представить младенцами, в подгузниках, нескольких дней отроду, но мне почему-то всегда было очень легко представлять отца ребенком – так и видела, как он вальяжно лежит на спине среди свежих простыней, покуривает толстенную сигару, празднуя собственное появление на свет, а затем с шиком гасит эту сигару о нос своего первого плюшевого мишки.

Он явно страдал (а может, и наоборот) от врожденного озорства. И был либо любимым ребенком, либо человеком, который везде и всюду утверждает, что это так, хотя на самом деле – нет. Даже на самых ранних детских фотографиях отец улыбается, как мультяшный злодей, потирающий ручки, словно мгновение назад фотограф, делавший этот снимок, на глазах у него ухнул в люк. Его волосы, темные и вьющиеся, змеились кверху, точно дым от незаконного костра. Он был одновременно и херувимом, и чертенком – в возмутительно коротких штанишках. Близорукость, которую почему-то унаследовала только я, проявилась уже тогда и вынудила его носить очки с линзами толще, чем стекла в автомобиле Папы Римского. Движимый своими хотелками, непомерными даже в детстве, он, бывало, прокрадывался на коктейльные вечеринки своей матери, объедал все креветки с серебряных блюд и с хихиканием уносился прочь. А бабушка потрясала ему вслед розовой лапкой, в которой обычно держала бокальчик джина с тоником, и пыталась поймать шалунишку, но штука в том, что моего отца поймать было невозможно. Он всегда был сама внезапность.

Вместо того, чтобы любить поезда, как это делали более приличные и хорошие мальчики, он приходил в восторг от бетономешалок, чья работа заключалась лишь в постоянном и стабильном вращении и перемешивании.

Уверена, ему не давало покоя устройство нашего мира. И что он потянулся к раю лишь потому, что под небом Цинциннати было невозможно тянуться к аду. Прошло совсем немного времени, и он превратился в ухмыляющегося подростка-атеиста, чьей религией были рок-н-ролл, обтягивающие джинсы и отсутствие всякого уважения к старшим. Он играл на гитаре, закинув ноги на стену и взрывал вишневые бомбы в школьных туалетах. Он первый в школе отрастил длинные волосы – но не до плеч, а скорее в виде непокорного облака вокруг головы, и когда его попытались выгнать за это из школы – лишь рассмеялся. С моей мамой он познакомился в 1968 году, когда они оба отбывали наказание в классе по алгебре. Я всегда с огромным удовольствием представляю себе эту сцену. Так и вижу, как моя миниатюрная матушка произносит во всеуслышанье: «Почему-то в этой школе жвачку выбрасывать не умеют одни, а расплачиваться за это должны другие». Мой отец поднял взгляд от парты, с которой соскабливал эти самые жвачки, и его точно громом поразило. Как и все смутьяны, он испытывал тайное желание жить по правилам и любить такую жизнь. Спать, завернувшись в свод правил, под пухом которых ему было бы так уютно и хорошо. Она стояла в дверном проеме кабинета, окруженная нимбом восхитительной, сияющей неприкосновенности, и в тот момент мой отец решил, что женится на ней. Он преследовал ее везде и всюду, приставал к ней, провожал до дома, бросал камешки в ее окна и настойчиво повторял один и тот же вопрос: ты выйдешь за меня?

Читать дальше