Шарль Левински - Кастелау

Я для нее слишком стар. По-настоящему я ей неинтересен. Ни одной моей книги она так и не прочла. Она вообще книг не читает. Она принесет мне несчастье.

Я люблю ее.

До сих пор не пойму, как она три тяжеленных чемодана ко мне на пятый этаж втащила. Тити, если чего захочет, своего добьется. Открываю дверь – а она стоит как ни в чем не бывало и мордашку маленькой девочки нацепила, как обычно, когда натворит что-нибудь. «Только пожалуйста, не надо сильно на меня сердиться» – вот что на этой мордашке написано. Однажды выкурила все мои сигареты, хоть и знала, что это последние и других не будет, и вот точно такую же мордашку скроила. Знает, что умеет быть милашкой, и бессовестно этим пользуется.

Но она такая милашка.

«Если б знал, что ты придешь…» – пробормотал я от неожиданности, а она тут же за меня договорила: «…белье бы постелил свежее, верно?»

Понятное дело, мы уже вскоре очутились в постели, и, разумеется, я все грехи ей простил и, кроме «да» и «конечно», ничего сказать не мог. Но даже тогда она не была со мной честна. Я же знаю, вовсе не такой уж я хороший любовник, как она мне демонстрировала.

Да, она лжет мне, но до чего же неотразимо лжет.

Я знаю, она снова меня бросит. Как в прошлый раз. «Она разбила мне сердце» – так ведь говорят, хоть это полная чушь. Сердца не бьются, они очень даже эластичные.

И снова разобьет.

Тогда, в первый раз – она ни за что в этом не признается, но я-то на сей счет не обманываюсь, – она потому только со мной связалась, что еще ничего в киношном мире не смыслила. Она и вправду думала, если человек пишет киносценарии, то он на студии самый главный и может роли распределять. Только это и делало меня привлекательным в ее глазах. Выведала, кто скрывается под псевдонимом, и попросту заявилась ко мне на квартиру. Дескать, хочет поговорить со мной о своей роли, так и заявила, хотя вся роль была – одна фраза. Такая врушка. До того наивная. И до того обворожительная. Она и вправду надеялась, что через мою постель сможет заполучить роли поинтересней. А потом, когда поняла, что поставила не на ту лошадку, мигом исчезла. Ничего не поделаешь, деловые времена.

Но это были два самых дивных месяца в моей жизни. Хотя нет, не дивных. Самых волнующих. Я, в общем, не старик еще, но когда тебе к пятидесяти, все время думаешь: может, это вообще в последний раз. Я был влюблен, как гимназист. И все еще влюблен ничуть не меньше.

На сей раз, наверно, это продлится недели две. Пока она от испуга не оправится и кого-нибудь поинтересней, понужнее не подцепит.

Я, кстати, не думаю, что тот звонок из гестапо был. Эти по телефону не звонят. Попросту вызывают на Принц-Альбрехт-штрассе или сразу заявляются на дом. В черных кожаных пальто. Даже если бы Геббельс вдруг прослышал об этой истории… (Геббельс. До чего же унизительны мои поползновения столь дешево над ним потешаться. В дневниках, которые никто никогда не прочтет. Зато поглядите, какой я отва-а-ажный!) Но даже если – вряд ли из-за такого пустяка он спустил бы на нее своих псов. Уж скорее наоборот, ему бы польстило, что о нем такие слухи распускают, как же, бабельсбергский ходок. Может, даже попытался бы воплотить молву в жизнь, на одну-две ночки.

Мне совсем другое представляется: что на самом деле друг сердечный, про которого ее расспрашивали, это был я. Ведь не бог весть какая тайна, что я все еще сценарии пишу, под псевдонимом. Вот, может, кто-то и захотел на этой информации поощрительную галочку в личном деле заработать. Но Тити я об этом не скажу, иначе она перепугается и мигом свои чемоданы соберет.

Каждый день с ней бесценен.

Будь моя воля, я бы все любовные сцены в своих книгах сейчас, задним числом, переписал. Такими бесплотными, такими безжизненными они мне нынче кажутся. Ведь я тогда еще не знал Тити. Она еще не открыла мне, сколько чудес можно творить при помощи двух рук и губ и…

А потом придет режиссер (нет, у них это теперь называется «постановщик»!) и все опять повычеркивает. Даже в дневнике никаких «пошлостей»!

Тити.

Она ненавидит, когда я ее так зову. Хочет, чтобы ее Тицианой величали, и ужасно гордится, что это и вправду ее настоящее имя. А при этом свои тициановские рыжие волосы, с которыми она родилась и за которые ее так окрестили, давно перекрасила в белокурые. Хочет быть, как все, но при этом оставаться чем-то особенным.

Ты такая юная, Тити.

Я знаю, это ненадолго.

Но мне все равно.

Слишком долго я был один.

Сколько угодно можете включать магнитофон – я все равно не передумаю. Просто не хочу. Не хочу и всё. Вот помру – тогда пожалуйста… А пока я жива…

Вы в Бога верите? Я нет.

В интересах науки! Не смешите… Вам до них и дела нет. Докторская степень – вот что вам нужно… Чтобы все по плечу похлопывали, восхищались… Говорили: «Ну ты и пройда, это ж надо, что раскопал!» Книгу хотите из этого сварганить, чтобы фамилия ваша на обложке… Не его, а ваша! А вы потом книжку на полку поставите и всякий раз, проходя мимо… В интересах науки!

Дайте же мне огня, черт возьми!

Тогда зажигалку купите! Спишете потом по графе производственных расходов. На задабривание Тицианы Адам. Чтобы она предоставила вам дневники Вернера Вагенкнехта.

[ Пауза. ]

Но вы их не получите. Может, когда-нибудь я и дам вам страничку-другую прочесть. Но целиком – никогда. Даже не надейтесь.

Ради сохранения памяти о нем! Чем больше слов, тем меньше причиндал! Да за все эти годы ни одна собака… Я однажды в книжный зашла… Вообще-то, я отродясь туда не ходила. Времени нет читать, да и глаза… Да ладно, скажу как есть. Я ни одной книги Вернера не прочла. Я и книги – это вообще… Не срослось, как говорится… А уж как он хотел, чтобы я хотя бы одну… Но это оказалась такая толстенная хрень… Я наплела что-то, отговорилась. Сказала, мол, я же в тебя влюблена, не в твою писанину. Хотя тогда вообще еще… По-настоящему-то я его полюбила, когда он умер уже. Нет, раньше, конечно. А вот поняла только потом.

[ Долгая пауза. ]

О чем, бишь, я? Ну да, в книжный заглянула и спросила какую-нибудь книгу Вернера Вагенкнехта. Только посмотреть… Они даже фамилию такую не знали. Даже фамилию не слыхали! Так что кончайте тут насчет сохранения памяти распинаться. Никакую память никто не хранит. Никто. Кроме меня, разве что.

После войны я в Берлин поехала, квартирку свою разобрать хотела. Только разбирать оказалось нечего. Об этом соотечественнички ваши позаботились… Точнехонько сброшенной бомбой. Хрясть, и как корова языком… Вот тебе твоя полировка, вот тебе твое розовое дерево.

А у него наоборот. Дом уцелел. Квартире повезло больше, чем хозяину. Ну вот, я дверь отпираю, ключ-то у меня был еще, а там… Какие-то совсем чужие люди. Даже мебель еще его. Беженцы, голь перекатная, женщина с тремя [ неразборчиво ]. Такое уж время было. Другие-то его бумаги, да и книги все они давно на растопку… Но дневник свой он… Если бы молодчики из гестапо нашли, ему был бы каюк сразу. Но он все равно писал, не мог иначе. Каждый день. У него это как болезнь было.