Кимберли Брубэйкер Брэдли - Война, которая спасла мне жизнь

Помню, когда Джейми проснулся, он не завопил, не закричал. Только дёрнулся разок и беспомощно застыл, глядя на меня.

И по щекам – слёзы.

Я тут же бросилась развязывать. В душе стыдно, гадко. Смотрю – на запястье у него красное пятно, там, где слишком туго затянула.

– Больше я никогда-никогда так не сделаю, – бормочу я. – Клянусь. Никогда.

А слёзы всё текут у него по щёчкам. И главное, сама понимаю почему. Я ведь за всю свою жизнь Джейми пальцем не тронула. Ни разу руку на него не подняла.

А теперь я как мама.

– Я дома останусь, – шепчет он.

– Нет-нет, – трясу головой. – Не надо. Ты совершенно не должен. Только чаю попей сначала, а потом беги. – И сую ему скорей кружку и бутерброд со смальцем.

Помню, мы в то утро были одни дома, мама ушла куда-то, не знаю куда. Я Джейми по голове погладила, в макушку поцеловала, песенку ему спела – всё сделала, что умела, лишь бы только улыбнулся.

– Ты всё равно скоро в школу пойдёшь, – приговариваю. Главное, сказала – и сама удивилась, как я раньше этого не сознавала. – Тебя по целым дням дома не будет, но это ничего. Я кое-что исправлю, и всё со мной будет хорошо.

И упросила его идти гулять на улицу, даже помахала на прощанье в окошко.

А потом взялась наконец за то, что давно пора было сделать. Научилась ходить.

Кто знает, умей я ходить, может, мама бы меня так не стыдилась? Кривую стопу прикрыли бы чем-нибудь. Я могла бы выходить на улицу, к Джейми, быть с ним рядом или по крайней мере настороже, чтобы помочь, если вдруг что.

Собственно, к этому и пришло, пусть не совсем так, как я себе представляла. Свободу мне принесли сразу две войны – та маленькая, которую я затеяла против Джейми и которая сошла в то лето на нет, и та великая, которую затеял Гитлер и которая в то лето только начиналась.

В тот самый день я и взялась за дело. Взобралась на стул, поставила обе ступни на пол. Нормальную левую поставила. И кривую правую поставила. Колени выпрямила – рукой держусь за спинку – и встала.

Чтоб было понятно, в чем сложность: стоять я, конечно, и до этого могла. Могла, например, прыгать на одной ноге. Но ползти на четвереньках – оно ж куда быстрее, да и в такой тесной квартирке как-то казалось, зачем в полный рост вставать – и так всё под рукой. В итоге мышцы на ногах, в особенности на правой, стоять не привыкли, в спине сразу слабость; но это даже не самое важное. Хватало бы просто стоять – оно бы ещё ничего.

Чтобы ходить, надо как-то поставить больную ступню на пол. Перенести на неё вес, опереться, оторвать от пола вторую ногу, да ещё умудриться не потерять равновесие и не свалиться от жгучей боли.

В тот первый день я встала. Ноги затряслись, рукой ухватилась за стул, медленно перенесла вес с левой ноги на правую. И ахнула.

Учись я с детства, может, было бы не так плохо. Может, и косточки мои перекрученные приучились бы выдерживать вес. Может, и кожа на щиколотке огрубела бы, не сдиралась.

Всё может быть – этого я никогда не узнаю. В любом случае стоять мало, одним стоянием до Джейми не добраться, и я отпустила спинку стула. Кривую ногу вперёд, толчок… Боль клинком пронзила лодыжку. Я рухнула на пол.

Ещё раз. Рука на стуле. Выпрямляемся. Шаг вперёд… Упали. Ещё раз. Попробуем снова. На этот раз пусть сначала нормальная нога. Короткое ах, кривую ногу переносим, и – бам! Я опять на полу.

Кожа на калечной ноге, на тыльной стороне стопы, быстро стёрлась. Вокруг по полу кровь; я быстро устала, больше не могу. Во всём теле дрожь, ноги не держат, упала на колени. Потом достала тряпку и принялась вытирать пол.

Так прошёл первый день. На второй оказалось ещё хуже. Потому что теперь болела и нормальная нога тоже. Выпрямить их обе не было никаких сил. На коленях темнели синяки от падений, а на больной стопе ныли вчерашние ссадины. Единственное, что у меня вышло на второй день, это постоять, держась за спинку стула. Пока стояла, смотрела в окно. Упражнялась переносить вес с одной ноги на другую. А потом легла на кровать и рыдала от боли и изнеможения.

Всё это оставалось, конечно, в тайне. Маме я не собиралась рассказывать, пока не научусь как следует, а Джейми не могла довериться, вдруг выдаст. Пожалуй, могла бы в окно выкрикнуть, но что бы поменялось? Каждый день я видела внизу людей, иногда даже с ними заговаривала, и они даже махали мне изредка рукой, здоровались по имени. Но никто толком не пытался завести со мной беседу.

Может, мама хоть улыбнулась бы. Сказала бы, например: «А ты у меня всё-таки смышлёная, а?»

В своих фантазиях я шла ещё дальше. Бывало, сижу после тяжёлого дня с ногой на кровати, наружу пробиваются рыдания, аж всю трясёт, а я давлю их в горле и представляю, как мама берёт меня за руку и помогает спуститься по ступенькам. Потом выводит меня на улицу и говорит всем: «Это Ада, моя дочка. Видите, не так уж всё запущено оказалось!» Всё-таки мама же.

Я представляла, как хожу с ней за продуктами. Как иду в школу.

– Рассказывай всё, – просила я Джейми поздно вечером. Садила его к себе на колени у окна и спрашивала: – Что ты сегодня видел? Что нового узнал?

– В магазин заходил, как ты просила, – говорит, например, Джейми. – Во фруктовый. Везде фрукты лежат. Прямо кучами на столах, представляешь?

– А какие фрукты?

– Ну там, яблоки. А ещё какие-то как бы вроде яблок, только не совсем. Ещё такие круглые, оранжевые, яркие такие, а ещё другие, зелёные…

– Тебе надо по названиям их узнать, – говорю ему.

– Не, не могу. Продавец как увидел, что я пялюсь, так меня сразу и вытурил. Сказал, не хватало ещё, чтобы всякие грязные попрошайки у него товар тибрили, и метлой меня шуганул.

– Дже-ейми, какой же ты грязный попрошайка? – Иногда, когда маме претило, как от нас пахнет, мы мылись. – И потом, ты бы не стал воровать.

– Что значит «не стал»? – говорит Джейми, засовывает руку за пазуху и достаёт такое вот как бы яблоко – жёлтое, мягкое, неровное. Грушу на самом деле, только тогда мы этого не знали. Кусаем, сок течёт по подбородкам.

Никогда не ела ничего вкуснее.

На следующий день Джейми стянул помидор, а на следующий день попался, когда хотел стащить у мясника отбивную. Мясник отлупил его прямо на улице, а потом привёл за руку домой и сдал маме с потрохами. Мама схватила Джейми за шкирку и отлупила сама.

– Дуралей! Конфеты тырить – я понимаю! А с отбивной-то ты что собрался делать?

– Ада есть хочет, – хнычет Джейми.

И я хотела. Ходить отнимало до жути много сил, я постоянно хотела есть. Но говорить об этом не стоило, и Джейми сразу это понял. Я видела, как расширились у него в тот момент глаза от ужаса.

– Ада! Так я и знала! – Мама рывком обернулась ко мне. – Науськала братика красть! Ах ты паразитина ничтожная! – И как замахнётся. Я сидела на своём стуле у окна; совершенно машинально вскочила на ноги, хотела увернуться.