Лай А - Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне

Чжан Лосан попинал лежавшего на земле Эньбо:

– Малыш, вставай, пора домой!

Но Эньбо спал как убитый и не просыпался, и Чжан Лосан сказал:

– Твою-то мать, ведь выпил чуть-чуть и так пьян, это ж, твою мать, какое счастье…

Он ещё хотел было сказать что-нибудь, но увидел, что все расходятся и некому слушать, а значит, говорить нет смысла, и тоже, шатаясь, пошёл домой.

Эньбо, весь в пыли, по-прежнему крепко спал прямо на земле.

Уже почти в полночь, когда домашние начали беспокоиться, Эньбо пришёл домой.

Услышав звук открывающейся калитки, старая Эсицзян, уставившись на невестку, сказала со вздохом:

– Пьяный мужчина домой вернулся, о небо, это женская судьба; сначала ждёшь мужа, потом ждёшь сына, если проживёшь подольше, так, может быть, придётся ждать и внука.

Лежавший на груди бабушки Заяц поднял голову:

– Нет, я не буду пить, я не хочу, чтобы бабушка, мама и моя жена меня ждали.

Бабушка любовно погладила Зайца по голове:

– Э-э, милый мальчик, ты говоришь, не будешь пить водку, но это только если ты не вырастешь. А если вырастешь, то будешь, такая у мужчин судьба.

Лэр Цзинцо перебила:

– Ох, мама, не надо ребёнку говорить такие вещи…

В это время послышались тяжёлые мужские шаги, поднимавшиеся по лестнице наверх, но бабушка всё равно продолжала:

– Не надо меня учить, не надо меня учить! У них, мужчин, своя судьба, точно так же как у нас, бедных женщин, тоже своя судьба. Запомни, они, мужчины, такие же несчастные, как и мы…

В этот момент всё время вроде как слышавший, но не слушавший эти рассуждения, а только сосредоточенно перебиравший чётки Цзянцунь Гунбу тяжело застонал: «О-о-о!» – и вечно прикрытые его веки поднялись, и все посмотрели туда, куда смотрел он – на лестницу.

Там показалось поднимающееся в проёме лестницы грязное от пыли и собственной блевоты лицо Эньбо, мертвенную бледность и выражение испуга и страха на нём даже толстый слой грязи не мог скрыть. Он подошёл к очагу, обдав всех принесённым с собой холодом.

Жена разом побледнела ещё сильнее, чем он:

– Любимый, что такое страшное случилось?

– Прости, дядя, я верю в Будду и не верю в бесов, но я точно видел бесов.

– О, Эньбо…

– Я действительно видел бесов.

– Что?

– Гэла ушёл, они с его слабоумной матерью где-то скитаются…

– Сынок, у каждого человека своя судьба; может быть, скитаться и есть их судьба…

– Но… – Эньбо с усилием поднял руки и закрыл лицо, слёзы потекли сквозь щели между пальцами. – Но они умерли на пути скитаний, у них не было еды, не было тепла и одежды, недобрые деревни могли спустить на них злых собак, дети могли бежать за ними следом и бросаться камнями, у них нет документов, нет даже права скитаться. Они умерли на дороге, их неприкаянным душам некуда было вернуться, и они вернулись в Счастливую деревню…

– Они… Ты говоришь, Сандан и Гэла правда вернулись?

– Вернулись, их души вернулись.

– И какие их души, Сандан и Гэлы? Они полны ненависти, или…

– Дорогой дядя, я не видел.

– Тогда что ты видел?

– Огонь.

– Огонь?

– Огонь, да. Когда мы пили водку, дверь сама отвалилась и упала. Мне было тяжело на сердце, я слишком много выпил, а когда протрезвел, увидел, что в их давно погасшем очаге горит огонь…

Договорив это, Эньбо глубоко вздохнул и медленно опустил руки, закрывавшие лицо. Он умоляющим взглядом обвёл всех. Его глубокое чувство собственной вины и страха передалось остальным. Все застыли, как изваяния, даже дыхания не было слышно; в очаге плясали язычки огня, отбрасывая тени от человеческих фигур по стенам, делая их то больше, то меньше, то меньше, то снова больше. Страх, словно ночной холод, бесшумно полз по спинам и забирался в сердце.

Все так и сидели – до тех пор, пока в окно не проник серый предутренний свет.

Цзянцунь Гунбу поднялся, достал жестянку молока, кусок прессованного чая, мешочек пшеничной муки:

– Если души и правда вернулись, им тоже нужна помощь. Раз они вернулись в Счастливую деревню, значит, там, в других местах, им было ещё хуже.

Он посмотрел на серое лицо Эньбо.

– Дорогой племянник, идём, прочтём молитву этим двум несчастным, пусть перейдут в другую жизнь.

Они пошли вниз, а за спиной у них раздавался женский плач. Когда они выходили со двора, за ними выбежал и Заяц. Эньбо сказал ему вернуться. Заяц не хотел. Эньбо вздохнул, протянул руку, взял в неё холодную как ледышка ручку Зайца, и трое мужчин, три поколения одной семьи, пошли к центру деревни. Только прошли несколько шагов – и сквозь неплотный туман увидели смутный силуэт Сандан. Трое мужчин, затаив дыхание, пошли за ней. Сквозь туман силуэт был трудноразличим, что-то потустороннее было в этом, однако впереди был слышен звук шагов, а от привидения такого звука не должно быть.

Трое мужчин следом за этой тенью вошли на площадь.

Дойдя до маленького домишки, Сандан остановилась. Трое мужчин тоже остановились. Сандан нагнулась, подняла и поставила у стены дверь, упавшую, когда её никто не трогал, и только потом медленно перешагнула порог, вошла в дом. В доме была чернота, снаружи не было видно, что она делала после того, как вошла. Эньбо только слышал, как Сандан радостно вскрикнула, потом послышались всхлипывания Гэлы, а вслед за ними донёсся и разрывающий душу плач Сандан. Люди в Счастливой деревне привыкли видеть её вечно сияющей, вечно улыбающейся своей глупой улыбкой, в этот раз впервые был слышен её плач.

– Привидение… – Эньбо задрожал, как от холода.

– Нет, не привидение, я знаю, это брат Гэла вернулся, – сказал Заяц.

Большая рука Эньбо прикрыла рот Зайца.

В это время плач в доме тоже прекратился, Эньбо казалось, что он, закрыв рот Зайцу, тем самым закрыл рот и тем двум душам.

Трое мужчин так и стояли в рассветном тумане, прислушиваясь к звукам, доносящимся из дома. Плач прекратился, и двое стали что-то неразборчиво говорить, словно боялись не успеть, наперебой, сбиваясь и задыхаясь. Но как ни напрягали слух стоявшие снаружи люди, нельзя было ничего разобрать, о чём говорили.

Мать и сын говорили и говорили, монотонно, быстро, перебивая друг друга, а давно погасший огонь в очаге разгорался и становился всё ярче и больше, трём мужчинам семьи Эньбо уже было хорошо видно освещённые огнём два лица. Лицо Сандан было спокойным и любящим, глаза её были устремлены на сына, слёзы текли по её лицу. Лицо Гэлы сияло радостной улыбкой, по нему тоже текли слёзы.

Потом Сандан снова издала громкий печальный крик.

Эньбо сложил обе ладони:

– Спасибо, Прародитель Будда, что защитил, что Сандан с сыном вернулись живые, о Прародитель Будда, очисти меня от грехов моих… – И слёзы выступили на его красивых, одухотворённых глазах.