Синтия Д'Апри Суини - Гнездо

Джек и Лео были братьями, но не друзьями. Они редко разговаривали. Уокер иногда настаивал («нельзя отказываться от семьи»), но Джек долго делал все, чтобы отдалиться от Пламов, особенно от Лео. В его обществе Джек казался себе ухудшенной версией старшего брата. Не такой умный, не такой интересный, не такой успешный; это приклеилось к нему еще в школе и так и не отвалилось. В начале девятого класса кто-то из друзей Лео прозвал Джека «Лео-лайт», и эта унизительная кличка прилипла, она осталась даже после того, как Лео окончил школу. В первый месяц в колледже Джек встретился с кем-то из земляков, и тот по привычке поздоровался с ним: «Привет, Лайт. Как жизнь?» Джек ему чуть не врезал.

Дверь в бар открылась, и вошла группа туристов, а с ней и порыв слишком холодного для октября воздуха. Одна женщина показывала всем свою насквозь промокшую туфлю, дешевую балетку безвкусного красного цвета.

– Теперь ей конец, – жаловалась женщина друзьям.

– Во всем есть светлая сторона, – сказал Джек Уокеру, кивая в сторону туфли.

– Тебе, наверное, не надо бы опаздывать, – Уокер поднял запястье, демонстрируя часы, свадебный подарок Джека – редкий «Танк» от Картье, сороковых годов. Обошлись они в небольшое состояние; Уокер об этом не подозревал. Это было еще одной причиной ненавидеть Лео за то, что он так облажался: теперь Джек не мог мысленно не наклеивать на все, что им принадлежало, огромный неоновый ценник, горько сожалея обо всех покупках последнего года, даже лет , включая все важные траты на их в остальном идеальную свадьбу.

– Обожаю эти часы, – сказал Уокер, и от нежности в его голосе Джеку захотелось швырнуть бокал в кирпичную стену напротив. Он почти ощутил сладостное облегчение, которое затопило бы его, когда свинцовый хрусталь разбился бы на миллион кусочков. Вместо этого он встал и поставил бокал обратно на стол, стукнув донышком.

– Не дай им себя разозлить, – сказал Уокер, ободряюще похлопывая Джека по рукаву. – Просто выслушай Лео, а потом поговорим.

– Поговорим.

Джек застегнул пальто и пошел вниз по лестнице к двери на Вандербильт-авеню. Ему нужно было подышать свежим воздухом перед обедом; может быть, пройтись вокруг квартала. Проталкиваясь сквозь ленивую субботнюю толпу, он услышал, как кто-то зовет его по имени. Он обернулся и не сразу узнал женщину в берете, улыбавшуюся изо всех сил поверх связанного вручную розово-оранжевого шарфа, махавшую и кричавшую ему. Он стоял, смотрел, как она приближается, а потом невольно улыбнулся. Беатрис.

Беатрис Плам была завсегдатаем «Мерфи’с», одного из пабов для пассажиров пригородных поездов на коротком отрезке Сорок третьей улицы, упиравшемся в Гранд Сентрал. Беа приятельствовала с хозяином – Гарри, ирландцем и старым другом Така. Так одобрял, как Гарри наливает пинту и как, когда в баре становится тихо, поет высоким пронзительным тенором – не всякий там туристический репертуар вроде «Danny Boy» или «Wild Rover» , но что-то из ирландских песен протеста – «Come Out Ye Black and Tans» или « The Ballad of Ballinamore ». Гарри одним из первых пришел к Беатрис, когда Так умер. Вынул из кармана бутылку «Джеймсона», налил им обоим, торжественно произнес:

– За Така. Да ложится дорога ему под ноги.

Иногда, при правильном освещении, Беатрис считала Гарри красивым. Иногда думала, что он на нее слегка запал, но выяснять не хотела – он был слишком близок с Таком.

– Ты сегодня рановато, – сказал Гарри, когда она вошла в бар незадолго до полудня.

– Семейный обед. Выпью кофе, плесни туда немного.

Гарри откупорил «Джеймсон» и щедро налил в кружку, прежде чем добавить кофе. Солнце светило ярко и висело в безоблачном небе достаточно низко, чтобы на мгновение ослепить Беа, когда она села на свое любимое место рядом с узкой витриной. Она встала и передвинула шаткую барную табуретку в тень, подальше от двери. Казалось, что сейчас не октябрь, а январь. В зале пахло печкой, грязной шваброй и пивом.

– Аромат богов, – говаривал Так.

Он больше всего на свете любил полутемные бары в солнечный денек. Включился музыкальный автомат, Розмари Клуни и Бинг Кросби запели «Baby, It’s Cold Outside» . Беа и Гарри усмехнулись, переглянувшись… у людей совсем нет воображения.

Беа очень хотела увидеть Лео, но ей было тревожно. Он не ответил ни на один ее звонок в реабилитационную клинику. Наверное, был зол на них всех. Она гадала, как он выглядит. В последний раз, когда она его видела, в ту ночь в больнице, ему зашивали рассеченный подбородок, он был вымотанным и оцепеневшим. Да и за несколько месяцев до аварии он выглядел ужасно: обрюзгший, уставший, нехорошо раздраженный.

Беа волновалась, что сегодня за обедом случится скандал. Джек и Мелоди все больше сходили с ума из-за ситуации с «Гнездом», и она предполагала, что оба они готовы потребовать то, что им причитается. То, чего хотела от Лео сама Беа, волновало ее не в первую очередь. Сегодня ей хотелось как-то удержать своих вечно ругающихся братьев и сестру от ссоры, пусть всего на день, просто для того, чтобы Лео успел – она не знала, что именно. Нужно было придумать какой-то план, который утихомирит Джека и Мелоди, а еще даст Лео достаточно пространства, чтобы он не оттолкнул их вовсе – или не сбежал.

Беа чувствовала, как виски расслабляет ее конечности и успокаивает нервы. Она сняла со спинки стула свою сумку. То, какой тяжеленькой она была, уже наполняло Беа приятным волнением. Она была писателем. (Раньше была? Была писателем, бросившим – до недавнего времени – писать? Она толком не знала, что о себе думать.) Иногда – сейчас уже не так часто – кто-нибудь в литературных журналах, где она работала, узнавал ее имя. «Беатрис Плам? Писательница?» – так оптимистично начинались разговоры. Она уже выучила сценарий: счастливый проблеск узнавания, потом нахмуренный лоб, когда человек пытается что-то вспомнить о ее недавних работах и вообще хоть что-то, кроме старых рассказов. После десяти лет тренировок она мастерски уклонялась от неизбежного. У нее была наготове пригоршня отвлекающих тупиковых ответов на вопрос о долгожданном романе: потертая самоуничижительная шутка о том, что она слишком медленно пишет и что, если растянуть аванс на годы, он превратится в почасовую оплату в полпенни; притворное суеверное нежелание говорить о неоконченной работе; комическое раздражение по поводу вечного перфекционизма.

Она достала из огромной холщовой сумки темно-коричневую кожаную папку, которую Лео много лет назад заприметил, бродя по рынку на Портобелло в Лондоне, когда она еще училась в колледже и только начала писать всерьез. Он подарил ей папку на день рождения. Папка была начала 1900-х годов, размером с большой блокнот, и походила на портфельчик с маленькой ручкой и кожаными ремнями; такую мог носить кто-нибудь в Вене на рубеже веков. Беа ее любила и считала своей везучей папкой, пока не стало казаться, что все свое везение Беа выбрала. Несколько недель назад она нашла папку на верхней полке шкафа и отнесла ее в обувную мастерскую неподалеку, чтобы починить ремешки. Там кожу почистили и отполировали, так что папка стала почти как новенькая, только с правильными следами времени и использования, словно в ней годами хранили успешные рукописи. Беа расстегнула ремни и откинула клапан, вынула пачку исписанных петлистым почерком листов. Она в последние месяцы писала больше, чем за все последние годы.