Нина Георге - Книга снов

Если мама узнает, что я тут…

Возможно, она отдаст меня на усыновление. Возможно, никогда больше не заговорит со мной. Возможно, отправит в интернат. Не знаю.

– Спасибо, милый. – Голос Шейлы Уолкер обретает привычный цвет, когда она забирает планшетку с бланком со стойки и вносит мое имя в компьютер. Ее длинные ногти решительно стучат по клавиатуре в зеленом тоне.

– Тебе на второй, Сэмюэль Ноам Валентинер, – произносит она так, будто я этого не знаю.

На втором этаже отделение интенсивной терапии для пациентов, которые живут в тишине и одиночестве. Потому они сюда и поступают. В Веллингтонскую больницу, отделение неврологии. В Лондонский центр по изучению мозга. Что-то вроде НАСА среди неврологических отделений.

Шейла Уолкер протягивает мне план формата А4, абсолютно такой же, как вчера и позавчера. Она уверенно обводит красным маркером то место на плане, где мы находимся, и то место, куда мне нужно попасть, и показывает самый короткий путь из точки А в точку В.

– Лучше всего тебе сразу поехать на том лифте до второго этажа, Сэмюэль Ноам.

Миссис Уолкер с таким же успехом могла бы работать в лондонской подземке.

– Кенсингтон – направо, прободение кишечника – прямо, морг – у автоматов с напитками, налево. Хорошего дня вам, мистер Сэмюэль Ноам Валентинер.

– Вам того же, мэм, – отвечаю я, но она уже и думать обо мне забыла.

В первый день со мной все же пришла мама. В ожидании лифта она сказала:

– Мы ничем не обязаны твоему отцу, понимаешь? Ничем. Мы пришли лишь затем…

– Я понимаю, – перебил я ее. – Ты не хочешь его видеть. Ты дала себе обещание.

– Как так? – спросила она через какое-то время раздраженно. – Как это ты все всегда понимаешь, Сэм? Ты еще слишком юн для подобных вещей! – Она протягивает мне план. – Извини, но все, что связано с твоим отцом, просто сводит меня с ума. Это какой-то кошмар, Сэм.

Ей не понравилось, что я втайне от нее спросил отца, не придет ли он в Колет-Корт на День отца и сына. «Проси не проси – его все равно не будет», – сказала она.

В тот момент ее голос переполнил меня, он походил на аромат розмарина в дождливую погоду, такой печальный, приглушенный. Я чувствовал, как она любит меня в эту секунду, я понял это по тому, что вдруг смог дышать, дышать по-настоящему, словно на вершине самой высокой в мире горы. Влажный комок, который я обычно чувствую в груди, исчез.

Порой моя любовь к маме ощущается так сильно, что я желаю своей смерти, ведь тогда она наконец-то смогла бы стать счастливой. Тогда у нее были бы только муж Стив и мой маленький братишка Малкольм. Они стали бы настоящей семьей, в которой есть отец, мать и ребенок, а не такой, в которой имеется отец, мать, ребенок и еще какой-то тип, который никогда не смотрит другим в глаза, читает слишком много научной фантастики и рожден от человека, которого она терпеть не может.

– Послушай, давай я побуду у него, сколько захочу, но один. Подождешь меня в кафе? – предложил я.

Она обняла меня. Я чувствовал, как сильно ей хотелось бы согласиться и как сильно она этого стыдилась.

Моя мама не всегда была такой. Давным-давно она работала фотографом и ездила на войну. Тогда она ничего не боялась, ничего и никого. Но потом что-то случилось – я у нее случился, стал ее несчастным случаем, – и все изменилось. Сейчас она старается идти по жизни как можно неприметнее, будто хочет избежать внимания к себе со стороны несчастья.

– Ну пожалуйста, – прошу я. – Мне уже почти четырнадцать. Я уже не ребенок, maman [5] Мама, матушка (фр.) . .

В конце концов мама пошла в кафе, а я один отправился на второй этаж, к человеку, который является моим отцом, потому что однажды ночью, которую мама называет «неприятным моментом», она переспала с ним. Она никогда не рассказывала мне, где и почему это произошло.

Шейла Уолкер не смотрит мне вслед, когда я иду к лифту и поднимаюсь на второй этаж. В первую очередь мне нужно надеть халат поверх школьной формы, продезинфицировать руки до локтей и натянуть овальную белую маску, закрывающую рот и нос.

Отделение интенсивной терапии Центра по изучению головного мозга похоже на большой, хорошо освещенный склад. Вдоль трех длинных стен – А, В и С – стоят кровати, и на потолке установлены крепления для шторок, чтобы можно было каждую кровать отделить голубыми шторками. Посередине зала возвышается платформа, на ней стол с компьютерными мониторами, за ними сидят врачи, они смотрят в мониторы или звонят по телефону. У каждого пациента свой санитар или своя сестра. Все смахивает на склад людей, к тому же пациенты в коме вместо имен обозначены буквами и цифрами: «А3 – снижение глюкозы», «В9 – возбужден». Они перестали быть реальными.

Мой отец среди этих нереальностей числится под номером С7.

В первый день его череп был побрит справа и украшен оранжево-красным йодным пятном. Широкие белые лейкопластыри удерживали на лице трубки дыхательного аппарата, кожа казалась синей, и зеленой, и фиолетовой. Цвета ночи, силы, сна. Когда я зашел в палату первый раз, я будто проглотил комок из вязкого, текучего бетона, который с каждым вздохом все затвердевал в животе. Этот бетонный шар с тех пор я так в животе и таскаю.

Я уже говорил, что я синни-идиот. Воспринимаю мир иначе, чем другие. Я вижу звуки, голоса и музыку цветными. Метро в Лондоне звучит серо-синим цветом, как седельная сумка с множеством ножей. Голос у моей мамы мягкий, тонкая пелена над замерзшим озером, он фиолетовый. У моего голоса сейчас вообще нет цвета. Когда мне страшно, он становится светло-желтым. Когда я разговариваю, он светло-голубой, как ползунки. Он ломается, и я предпочел бы молчать до тех пор, пока это не закончится.

Голоса людей, которые знают, кто они и на что способны, имеют зеленый цвет. Темно-зеленые голоса, величественные и спокойные, как старый мудрый лес.

Я и числа вижу цветными. Восьмерка – зеленая, четверка – желтая, пятерка – синяя. Буквы – настоящие личности. «Р» агрессивная, «с» коварная, а «к» – скрытая расистка. «Ц» всегда готова помочь, а «ф» – настоящая дива. «Г» сильная и честная.

Заходя в помещение, я чувствую, какие эмоции здесь чаще всего испытывают. Если тени сгущаются так плотно, как над миссис Уолкер, я ощущаю, как тяжело на сердце у человека. У меня просто не получается смотреть людям в глаза. В них столько всего, и многого я не могу понять. Порой мне страшно: я вижу, когда они умрут. Такое со мной случалось, например, когда я смотрел в глаза кастеляну Колет-Корт или нашей соседке, миссис Логан.

Раньше синестезию называли патологическим состоянием. Патологической застенчивостью, патологической чувствительностью, а для семьи все это – настоящее испытание. Такие дети постоянно орут, чуть что – плачут и вообще ведут себя странно.