Артуро Перес-Реверте - Боевые псы не пляшут

– Сюзи.

– Потаскушка?

– Она самая. По ее словам, оба шли себе тихо-спокойно, повиливали хвостами.

– Больше ничего?

– Больше ничего. Один, говорит, такой изысканный, щеголеватый господинчик, а второй – здоровенный барбос. Она им гавкнула в знак привета, они поздоровались и дальше пошли.

– И даже не обнюхали ее?

– Не польстились, видно.

Я улыбнулся по-нашему, по-собачьи, то есть высунул кончик языка и фыркнул раза два-три: аф-аф-аф. Сюзи – это уличная собачонка, дворняжка беспородная, сучка безотказная. Имеет обыкновение торчать у проезда Рата в ожидании кавалера, и еще не было случая, чтобы не дождалась. Иногда чуть подрощенные щенки заваливаются к ней целой ватагой – не хочется говорить «сворой», – и она принимает всех скопом. Да, в былые времена пользовался ее милостями и я, как и все окрестные кобели, если не считать Руди – также известного как Жемчужинка, – изящного серого пуделя, который в ином хоре пел.

– И с тех пор, – продолжал Агилюльфо, – никто их больше не видел. Ни про того, ни про другого ничего не слышно. И, по всему судя, Борис домой так и не вернулся.

– А Тео?

– Похоже, что и он тоже.

– Странная история.

– Вот и я про то. Он же всегда был верен своим привычкам.

Я помолчал. Тео жил и стерег сад у одной бедной и вдовой старушки, которая его за это кормила, то есть, как принято теперь выражаться, «работал за харчи». И любил валяться под натянутым на веревках бельем.

– Говорю же: давно его не видел, – сказал я, положив голову на лапы. – Да и когда виделись в последний раз, перебросились лишь парой-тройкой гавков.

Агилюльфо еще полакал немножко из желоба и вытер морду о мой бок. Потом звучно отрыгнул, распространив вокруг анисовый дух, и повалился рядом. Будучи философом – его кредо было «облай самого себя», – он позволял себе в моем присутствии некоторые вольности.

– Так вот, он тоже пропал. Я живу по соседству и потому заглянул к нему. Ни корм, ни вода не тронуты… А хозяева Красавчика Бориса уже несколько дней назад расклеили на фонарных столбах и на деревьях объявления о пропаже. Ты разве не видал?

Я только мотнул головой в ответ. Наверно, от постоянных ночевок под мостом у меня в голове стоял какой-то странный гул. Всю неделю было мне как-то не по себе. Знать бы тогда, что худшее – впереди. И уже совсем недалеко.

– Вот погляди-ка, – сказал Агилюльфо и лапой пододвинул ко мне измятую ксерокопию объявления, лежавшую на земле.

С другой стороны желоба подошла Марго, с любопытством уставилась в объявление.

– Даже на фотографиях эта дворняга выглядит потрясно.

– Это не дворняга, – с напускным безразличием уточнил Агилюльфо. – Это борзой пес с золотистыми глазами. – И, помолчав, добавил насмешливо: – Русский псовый, кажется. Аристократ собачий.

Марго всхрапнула, обозначая пренебрежительный смешок. Хотя она была наполовину или даже на три четверти фландрской бувье, выговор у нее был как у портеньо – жителя Буэнос-Айреса. Певец, исполнявший милонги, который привез ее из Аргентины, вскоре не то помер, не то уехал куда-то, не то еще что, и Марго оставалась без призора и надзора, без приюта и уюта, покуда не обосновалась у Водопоя.

– Да брось ты, мы все дворняги. Мы утеряли свою породу, как только отбились от гордой и вольной волчьей семьи и стали служить людям. Так что – все мы дворняги. Дворняги и бедолаги.

Марго была – и есть – существо резкое, колючее, вечно пребывающее не в духе и к тому же – с замашками феминистки: никто из нас не мог бы похвастаться, что хоть раз засадил ей. Однако имелись у нее, как у всех, свои слабости. И я, представьте, был одной из них. Меня она привечала, допускала к самой чистой и свежей части желоба, а когда мои демоны в очередной раз затуманивали мне рассудок, позволяла рухнуть там же и лизала мне морду и брюхо до тех пор, пока я не приходил в чувство – и в себя. После таких сеансов она, чтобы я не строил иллюзий, а за ними следом – и куры, день-два держала меня на расстоянии и, как говорится, в рамочках. Сейчас мы находились именно в этой фазе.

– И тем паче в наши времена, когда повсюду царят крохоборство и алчность, – припечатала она, кося на меня глазом. – Когда каждый готов продаться за жалкую подачку. За какую-нибудь косточку.

– Ладно бы еще – за мозговую, – сострил я.

– Вот именно. Или продать за нее товарища.

– Canis cani lupus, – сентенциозно заметил Агилюльфо. – Пес псу – волк.

И посмотрел на меня со значением, поскольку был осведомлен о моем прошлом, я же отвел глаза, сделав вид, что рассматриваю фотографию в объявлении. На ней в самом деле был запечатлен Красавчик Борис во всем своем великолепии: длинная, чистая, шелковистая шерсть, узкая, вытянутая морда, надменные бархатистые глаза, отливающие золотом, поверх антиблошиного ошейника надет другой – из плетеной кожи исключительного качества со всеми мыслимыми бирками, свидетельствующими, что носитель его привит и от бешенства, и от чумки и вообще от всего на свете. Выхоленный породистый товарищ по собачьей доле.

«Пропала собака. Кобель. Отзывается на кличку Борис, – значилось в объявлении под фотографией. – Нашедшему гарантируется вознаграждение…» и т. д. Я не очень-то разбираюсь в человеческих цифрах, но сумма показалась мне из ряда вон – подстать ему самому, его хозяевам и всему, из чего состояла жизнь этого борзого кобеля, входившего в разряд тех избранных баловней судьбы, которые рождаются на шелковых подушках, вяжутся только с самыми родовитыми сучками и берут призы на конкурсах собачьей красоты, то бишь выставках, где принимают элегантные позы перед объективами фотокамер.

– Следует признать, – сказала Марго, тоже глянув на снимок, – что этот русский дылда очень хорош собой.

Я кивнул, не споря с очевидным. Кличка «Красавчик» прилипла к нему именно за красивые глаза, но не только за них: он получал медали на выставках и его время от времени скрещивали с роскошными длинноногими блондинками, каких увидишь только на страницах журнала «Псы и собаки» или в окошках лимузинов – Тео, впрочем, уверял, что таких в природе не существует, люди их создают в фотошопе. Да. В отличие от Тео, от меня и от всех нас Борис – прирожденный триумфатор, один из тех, кто, высоко держа голову и расправив плечи, шествует по тротуару на поводке у своих изысканных хозяев, и, чуть завидев его, любой плебей семейства псовых начинает беситься от злости. И шипеть сквозь зубы: «С-сукин с-сноб!»

Я оставался рядом с Марго до вечера – все думал и лакал из желоба. Ну, или пытался. «Пытался» относится к «думал». Дело все в том, что на судьбу Красавчика мне было наплевать с высокой колокольни, а вот с Тео дело обстояло иначе. Этот родезийский риджбек – статный, мускулистый, светло-рыжей масти – мой лучший друг, уж не знаю, был или есть. Пес небрехливый, сильный, храбрый. Во всех отношениях надежный. Предки его – так же как мои – охотились на львов и беглых рабов в Южной Африке или где-то там. И это стало темой наших долгих разговоров, едва лишь однажды вечером, когда все угощались у желоба, мы свели знакомство: дело было год примерно назад, я только недавно перестал выступать на ринге. Агилюльфо или кто другой из завсегдатаев – сейчас уж не помню – упомянул, что я в свое время был местной звездой, и Тео – прежде мы никогда не встречались – с любопытством уставился на меня.