Кен Кизи - Песнь моряка

– Они слишком чувствительны . Впадают в неистовство и панику всякий раз, когда наши служащие по ошибке относят их не к той народности. Иннуиты, например, не любят, когда их зовут эскимосами. Эскимос означает «тот, кто ест сырую рыбу». Иннуиты едят много другой еды, а не только рыбу, да и рыбу чаще готовят и хотят, чтобы другие об этом знали.

Он тогда только что вернулся из Джуно, с двухдневного совета племенных вождей, и начал отращивать бороду.

– Что же тогда значит «инуит»? – поинтересовался один из джорджтаунских бонз.

– «Инуит», как и большинство названий племен, означает «люди». Имя племени тлинкитов переводится как «истинные люди», а потому тлинкиты возражают против того, чтобы их называли просто «люди». И никому из них не нравится зваться американскими индейцами. Или коренными американцами. Даже «ранние люди» не всех радует. Они справедливо указывают, что являются не ранними людьми, а их потомками, современными людьми. Формально они правы, но я попробовал произнести это вслух. Звучит немного дико. Проспорив целый день и целую ночь, они сошлись на «потомках ранних аборигенов». Понимаю, что акроним звучит несколько обрубленно и претенциозно, но теперь, по крайней мере, – если законопроект пройдет – всякий раз, когда вы встретите человека высокого или низкого, с коричневой, бежевой или серо-буро-малиновой кожей, с тибетскими глазами, самоанским подбородком и ртом как на затонувшем континенте Му, вы всегда сможете назвать его пра. Или ее. Может быть…

А почему Куинак? Потому что если Аляска – последний рубеж американской мечты, то город Куинак – последний вздох на этом рубеже. Благодаря уникальной географии Куинак почти не затронули разрушительные катаклизмы двадцать первого века. Температура осталась примерно такой же, как и раньше, – от тридцати семи до шестидесяти пяти градусов летом и от семи до тридцати зимой, пики варьируются от рекордных сорока пяти ниже нуля зимой восемьдесят девятого до вполне переносимых девяноста пяти в знаменитом Зажигательном Четвертом, когда градусник в Вашингтоне поднялся до ста девятнадцати [16] По Фаренгейту; соотв., приблизительно от 3° до 18° летом и от –13° до –1° зимой, пики –42° и 35°, а в Вашингтоне – 48°C. и погибли все вишневые деревья.

Море, омывающее этот город, не слишком бурное. Несмотря на все уловки открытой воды, над которой дует сильный ветер, коса и рифы рубят волны так мелко, что те приходят в бухту больше похожими на капустный салат, чем на буруны.

Береговая отмель достаточно устойчива и ровна, так что может регулярно принимать контейнеровозы и танкеры, но недостаточно глубока для расфуфыренных круизных судов вроде «Островной принцессы» – да и с какой стати круизной компании придет в голову добавлять эту унылую лужицу в список портов захода своей любовной лодки? [17] «Лодка любви» ( The Love Boat , 1977–1987) – американский романтический ситком, который транслировался на канале ABC. «Островная принцесса» участвовала в съемках.

За отмелью берег бухты изгибается, как ржавая подкова, – сзади пепельно-серая ледниковая река, по бокам гнилые пирсы на гнилых сваях, похожих на подковочные гвозди.

Сам город стоит точно в устье на южном берегу. Точнее, сидит на корточках: самое высокое здание – отель-казино, построенный «Морским вороном», местным Советом Пра. Трубы контейнеровоза, пришедшего из Анкориджа или Сиэтла, и то окажутся выше. В отсутствие уходящих внутрь континента хайвеев, большую часть городских товаров возят взад-вперед такие плавучие товарные вагоны – вместе с продуктами приходят телевизоры, машины, снегоходы и широкие мобильные дома, а уходит консервированная, замороженная или просто разделанная рыба.

Единственная асфальтовая дорога представляет собой четырехполосное трехмильное шоссе из мини-аэропорта. Достигнув окраины города, где кончается федеральное финансирование и начинается местное, четыре асфальтовые линии расходятся пятью грунтовыми пальцами. Самый западный большой палец внезапно утыкается в захламленную лодочную мастерскую, словно просит увезти его отсюда на любой из посудин, которые здесь ремонтируют и заправляют топливом.

Указательный нацелен точно в промышленное сердце города – туда, где расположились доки, консервные заводы и вместительные баржи, а также мелкоразмерные заводы-холодильники, а также площадки со сложной геометрией, на которых автопогрузчики нагружают и разгружают лишенные кабин полутрейлеры, прибывшие на баржах и на них же отбывающие, а также вонючие кипы сетей и люминесцентные ряды поплавков… башни крабовых ловушек… ящики… и невероятных размеров коллекция негодного оборудования, в просторечии именуемая хренью.

Кривые фаланги среднего пальца проходят через торговый район, центр, мимо аптеки и магазина Херки, мимо дилерской площадки «Хонды», где, словно нераспакованные девственники, ждут своего часа башни снегоходов; пересекают бульвар Кука, где на всех четырех углах перекрестка отсыпаются пра и пьяницы, в любой день, в любой час… мимо «Кегельбана Лупа», где, точно бильярдная акула, затаился Омар со своим рубиново-красным мячом… мимо отеля «Морской ворон» и пристроенного к нему бинго-казино… мимо «Крабб-Потте» и «Песчаного бара», отеля «Медвежий флаг» и консервного завода «Консервный ряд» («Медвежий флаг» и «Консервный ряд» получили свои названия в насмешку и поклон Джону Стейнбеку [18] В романе американского писателя Джона Стейнбека «Консервный ряд» ( Cannery Row , 1945) фигурирует заведение «Медвежий флаг», перев. Е. Суриц. . Редкому постояльцу достанет начитанности оценить этот жест. В том-то и весь смысл)… перекрещиваются затем с безымянным пальцем у блекло сверкающего бриллианта русской православной церкви, где до сих пор молятся приверженцы истинной веры, а кусты сирени отца Прибилова все так же цветут без присмотра… заканчивается этот палец у средней школы Куинака. Всю внешнюю стену школьного спортзала занимает красно-сине-зеленый буревестник хайда – дизайн древний, еще доисторический; при этом во всех прочих полупустых школьных залах и коридорах обычная штамповка, современная смесь, открытая взгляду в любой школьный день с восьми до половины пятого.

Последний палец, мизинец этой обвислой руки, вообще трудно назвать дорогой – это, скорее, пыльная колея летом и санный путь зимой. Она изящно поворачивает на восток, огибает стилумную вышку и цистерну с городской питьевой водой, проходит мимо бойни и рабочего барака Лупов на краю городской свалки мирового класса. Одолев мусорные каньоны и резко сузившись, дорога ныряет в заросли папоротника и гаультерии, чтобы наконец остановиться перед одиноким трейлером.