Франсуаза Саган - Четыре стороны сердца

Вклад Сандры в украшение дома выразился в том, что она разыскала в деревне по соседству с Крессонадой скульптора, до той поры ваявшего подобия кладбищенских надгробных статуй, и самым решительным образом приобщила его к древнему искусству Греции и Рима, приказав скопировать, в разных габаритах, Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую; эти шедевры она расставила в необъятной гостиной как вызов – или упрек. Будучи и сама куда ближе к каменным изваяниям, нежели к человеческим существам, Сандра Крессон – толстощекая, мускулистая и невозмутимая во всех жизненных перипетиях – вполне могла бы составить компанию своим статуям, от коих не отличалась ничем, кроме разве что наличия одежды.

– Гляди-ка, вот и моя жена, полный комплект баб! – рявкнул Анри, срывая с шеи позорящий его шарф.

– Не понимаю, что тут удивительного! – воскликнула Мари-Лор.

– Да не то удивительно, что вы здесь торчите, и одна и другая, – парировал Анри, – а то, что я еще жив – между двумя особами, такими… такими… как бы это сказать… такими живучими, да, именно так – живучими…

– А вы сами разве не такой?

Голос Мари-Лор, которому она хотела придать саркастический оттенок, прозвучал довольно пронзительно. И Анри, оставив позади обеих разъяренных женщин, быстрым шагом направился к уродливой гостиной, успев обойти саквояж, брошенный кем-то прямо посреди коридора, и пнуть его прямо на ходу.

– Это еще что такое?

– Это мой брат, представьте себе, дорогой друг. Мой брат Филипп, он приехал к нам на несколько дней.

– Ну надо же, миляга Филипп у нас в гостях!

Многочисленные недостатки Анри Крессона, скорее, являлись отсутствующими достоинствами: он был не таким уж злым или скупым – просто никогда не старался казаться любезным или щедрым и притом выказывал полнейшее равнодушие к суждениям окружающих. На самом деле он был от природы довольно гостеприимным, и присутствие мужчины – настоящего мужчины, ибо родной сын казался ему теперь скорее ангелом или призраком, – хоть как-то утешало его.

– Наш дорогой старина Филипп… Давненько мы его не видели. Хотя… ну да, три недели назад… Надеюсь, он в добром здравии и не страдает от «любовных» напастей.

Он особо подчеркнул слово «любовные», зычно расхохотался и вошел в гостиную, оставив за спиной уязвленных женщин.

Анри женился на Сандре вскоре после кончины своей жены, которую – это было общеизвестно – очень любил, хотя никогда не признавался в этом; он так и не оправился от этой потери. После свадьбы он целых две недели «оказывал внимание» Сандре, после чего слегка забыл о своем супружеском долге и удостаивал ее «вниманием» лишь эпизодически. Сандру, отличавшуюся слабым здоровьем, эта забывчивость вполне устраивала.

Разумеется, в этой туренской глуши не было недостатка в женщинах, которые с самого начала могли бы сообщить Сандре о похождениях ее благоверного. Тем не менее, невзирая на их множество и кипучую энергию, Анри Крессон ни разу не огорчил жену похвальбой или признанием в своих забавах на стороне. Он «наведывался в Париж», как тогда выражались, и возвращался взбодренным, но помалкивал, считая, что скрытность – наименьшее из зол по отношению к супруге, которую ничем не мог реально осчастливить.

Эти отлучки были также единственным, что связывало его с сыном. Людовик тоже «наведывался в Париж», правда лишь ради занятий в Высшей коммерческой школе – безрезультатных, но обязательных; его незнание женщин к восемнадцати годам объяснялось главным образом изоляцией и пребыванием в коллеже, куда его заперли вместе с другими несчастными провинциальными мальчишками. И это полное незнание определенной стороны жизни смутно беспокоило его отца. Тем более что через пару месяцев он получил кипу счетов из цветочного магазина, с самыми разными адресами, что привело его в ужас. Он вообразил, что Людовик сдуру влюбился в какую-то парижскую девицу и сделал ей ребенка или еще что-нибудь в том же роде. Отец, в свою очередь, «наведался в Париж» и с изумлением констатировал, что эти цветы, эти букеты посылались самым разным проституткам, оказывавшим любовные милости его сыну. Утешенный, но не успокоенный – на сей раз интеллектуальными достижениями своего единственного чада, – Анри разъяснил ему, что так не делают. Потом, сидя за обедом, вдруг задумался: а почему, собственно, не делают, почему бы не посылать цветы женщинам, которые тебе отдаются, вместо того чтобы тратиться на букеты для юных девиц из почтенных семей, которые тебе в этом отказывают?!

– Ладно, живи как хочешь, – объявил он в конечном счете.

И его отпрыск, в полном восхищении, продолжал демонстрировать шлюхам свои прекрасные манеры. Только позже, встретив Мари-Лор, он почувствовал себя несчастным – влюбленным и несчастным, – более озабоченным чужой, а не своей собственной жизнью, но не таким уж несчастным оттого, что не разделял жизнь предмета своей любви.

Эта любовь была не так уж важна для Мари-Лор, разве что в той части, что касалась ее самой. А ведь ее собственные родители – Квентин и Фанни Кроули – всю жизнь любили друг друга, показывая дочери пример идеальной близости, страсти и нежности. Тем не менее Мари-Лор явно презирала их за это. Да и сами они как будто инстинктивно сторонились дочери, более того – побаивались ее.

Гибель Квентина в авиакатастрофе привела Фанни Кроули в полное отчаяние. Она исчезла с глаз окружающих, с ее лица исчезла улыбка, из голоса исчезла радость, и вся жизнь исчезла из нее самой. Недостаток денег заставил бедняжку искать работу, и она нашла ее – с помощью друзей – в доме высокой моды, где мало-помалу врожденная мягкость, любезность и внимание к людям обеспечили ей достаточно надежное положение, чтобы прокормить их с дочерью. Однако Мари-Лор этого было мало, и Людовик сразу стал ей интересен.

Если сам он не уловил связи между этими двумя событиями – смертью одного мужчины и интересом к другому, – то лишь потому, что не пожелал этим озадачиваться; даже Фанни и та отвела глаза, когда он попросил руки ее дочери; даже его друзья тут же заговорили о другом, поздравив его так небрежно, словно он собрался куда-нибудь уезжать – например, в Африку, на военную службу. Словно ему оставалось лишь очнуться и отменить свое решение. Людовик ясно это почувствовал, но не стал вникать в их резоны, ибо он обезумел от любви. А Мари-Лор в этот момент хватило ума или рассудочности, чтобы удержать своего воздыхателя, проявить к нему внимание и сделать так, чтобы никакая другая девушка, никакая другая женщина не завладела нежным, чувствительным, богатым бездельником Людовиком Крессоном. Впрочем, тот, изголодавшись по родительской любви в детстве, а по женской – в отрочестве, на самом деле был легкой добычей; он грезил о любви, как нелепый Тристан былых веков.