Кэрри Дрюри - Последний бумажный журавлик

Внезапно вспыхивает пламя, как будто откуда-то из-под земли: мы вздрагиваем, с усилием поднимаем руки, чтобы защитить и так уже обожженные лица, но все равно идем, уворачиваясь от огня, выбирая правильные повороты, пока наконец перед нами не появляются металлические ворота детского сада – сломанные, погнутые, выдернутые из фундамента.

А что еще мы ожидали увидеть?

То, что помнили.

Широкое приземистое здание.

Деревянные двери темно-синего цвета с витражами, сверкающими на солнце.

Дети в форме, с рюкзачками на спинах, выстроились во дворе.

Рядом с ними – воспитатели: успокаивают малышей, записывают присутствующих.

В моей памяти все дети живы и все они улыбаются.

Мы останавливаемся.

От здания почти ничего не осталось. Только две стены торчат, как выбеленные кости давно умершего животного.

Где дети? – думаю я.

Хиро спотыкается и хромает, с каждым шагом все сильнее хрипя от усилия и боли. Я и не думал, что он может идти так быстро.

– Кэйко! – кричит он что есть силы. – Кэйко!

Я едва поспеваю за ним.

– Детей здесь нет, – говорю. – Их, наверное, перевезли в безопасное место.

Хиро резко оборачивается, в его глазах – гнев, руки и плечи подняты:

– Где оно? – кричит он. – Где здесь безопасное место?

Я молчу.

– Оглянись! Посмотри на город! – он по-прежнему кричит. – Все кончено. Не о ком теперь заботиться. Некого любить. Все они умерли. Ничего не осталось, кроме… кроме… боли… и страданий. Это… это ад. Ад на земле. – Слюна брызжет из его обгоревшего рта.

– Кэйко больше нет, – произносит он тише, его глаза блестят. – Она мертва. И моя мама тоже. И твоя. Мы должны принять это – остались только мы с тобой.

Я сжимаю в руке чудом уцелевшую книгу и вспоминаю, как папа уходил на войну: внешне он казался спокойным, но в его взгляде я увидел смирение с неизбежным. Такое же точно смирение теперь в глазах Хиро.

Я вспоминаю улыбку мамы, когда она собиралась на работу этим утром в магазин Синтэти, и вглядываюсь, ищу его: он должен быть неподалеку. Но на его месте ничего нет, и сердце подсказывает мне, что она не спаслась.

Я иду к бетонной стене – земля около нее более-менее чистая. Мне бы хоть немного отдохнуть, но спина болит так сильно, что я даже не могу опереться о стену, и к тому же боюсь, что если сяду, подняться у меня уже не будет сил.

На бетоне под ногами – что-то очень странное: темная тень в форме человека с вытянутыми руками. Забыв о боли в спине, я оглядываюсь и чуть дальше вижу другую фигуру: руки-тени поднимаются к голове. И справа, и слева – всюду что-то такое. Темные силуэты.

– Что это? – спрашивает Хиро.

Он напряженно замер и смотрит на меня.

– Похоже на тени людей, – выдыхаю я. – Как будто их души вжались в землю.

Меня качает. Я отхожу в сторону. Вспоминаю Кэйко: как она улыбалась, когда мы в последний раз собирали ее в детский сад – их мама уже была на работе; как она с гордостью заявила, что Хиро – ее старший брат, а я – лучший друг старшего брата; я вспоминаю ее смех, когда она повернулась к нам и сказала, что мы идем слишком медленно и слишком много болтаем.

Как же так, Кэйко, думаю я.

Слишком тяжело – и ногам, и душе. Как дальше? Куда?

Я падаю на груду битых кирпичей.

Огонь полыхает совсем рядом, но мне все равно.

Я почти не сомневаюсь, что эти взрывы убили мою маму. От папы слишком долго никаких вестей – скорее всего, он погиб на войне. Мама Хиро тоже не выжила.

А Кэйко? Неужели и ее больше нет?

Я смотрю на друга. Пламя позади него захватывает город, в котором мы жили с рождения и который теперь стерт с лица земли. Воспоминания о нашем детстве улетают в небо вместе с облаками пыли и дыма.

Это и правда картина ада.

Внезапная усталость валит меня с ног.

Но я не хочу закрывать глаза! Не хочу! Туман в мозгу рассеивается, я смахиваю пыль с ресниц и вижу, что кто-то, скрытый за грудой бетона, смотрит на меня.

– Кэйко? – бормочу я и ползу по искромсанной земле.

Я все ближе – и за обломками проступают очертания человека. Мы с Хиро разгребаем кучу битого бетона. Чтобы расчистить завал у ног, нужна такая сила, на какую, я думал, мы не способны.

Видит ли эта спасенная женщина наше разочарование, когда мы понимаем, что она не та, кого мы ищем?

Боль и смерть, которые я встретил, не притупили чувства сострадания, но отняли у меня способность скрывать разочарование.

Я вздыхаю так тяжело, что даже качаюсь, как дерево на ветру.

– Где дети? – спрашивает Хиро, но женщина молчит и плачет, и в этот миг с неба падает вода.

– Это, наверное, пожарные, – говорю я ей. – Сейчас нам помогут!

Но капли – черные, огромные, жгут мою опаленную кожу, а женщина вздрагивает от боли.

– Снова бензин? – спрашивает Хиро. – Думаешь, они поливают нас бензином, чтобы окончательно сжечь?

Я потираю мокрые пальцы, но маслянистого следа от черного дождя нет, и тогда я запрокидываю голову, закрываю глаза и открываю рот – почувствовать воду на сухом, опухшем языке.

Капли стекают по коже, попадают в горло.

– Это дождь, – говорю. – Но какой-то странный. Первый раз такой.

Женщина через силу открывает рот, и я слышу, как скрипит ее челюсть; распухший язык лежит на нижней губе, собирая капли дождя, которые, кажется, понемногу возвращают в нее жизнь. Я и сам хочу пить, подставляю ладони под дождь и слизываю с них черную воду.

И мне неважно, почему этот дождь черный; он из воды – это главное.

И вот мы уже все мокрые насквозь. Озноб бежит по телу; у Хиро дрожат руки, женщина тоже трясется от холода.

– Оттащим ее туда, – пытаюсь я перекричать черный дождь, глядя на уцелевший угол стены и часть крыши – хоть какое-то укрытие.

Не понимаю, почему она не стонет от боли: ее левая нога болтается как мертвая рыба на леске. Мы опускаем ее у стены, и сами от усталости валимся рядом. И тут я думаю: а в чем смысл этого всего?

Мы прошли мимо десятков раненых – таких же, как она, и никому не помогли.

И вот мы сидим здесь втроем: замерзшие, промокшие, без сил. Становится все холоднее, и шансов, что нас спасут, почти никаких.

Мы молчим.

Резкие вздохи женщины напоминают мне, что нужно вдыхать и выдыхать. Я слышу, как Хиро кашляет, и радуюсь, что он еще жив.

Тени на бетоне не исчезают под дождем, а я, выпадая из реальности в забытье или наоборот – уже и не разберу – вижу, как души вздымаются и движутся ко мне, вытянув руки, прося помощи.

– Дети, – шепчет женщина. – В парке. Те, кто выжил.

Эти слова поднимаются в небо и парят, как облака в безветренный день.