Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны

Наконец он унялся. Щипки прекратились, но рука, столь легко нашедшая вход, почему-то никак не могла найти выход. Несколько абсурдно долгих мгновений рука выпрастывалась из-под сорочки, из-под жиденького одеялка. Стеллины разум и плоть превратились в мутную смесь ужаса, гадливости, ярости, боли, крови и слизи. Стелла даже не заметила, как и когда рядом с ней оказалась Ассунта, в какой момент обняла ее.

– Нельзя папу огорчать, звездочка моя, – шептала Ассунта дрожащей Стелле. – Слушайся папу и не упрямься, иначе он тебя накажет.

Слова не долетали до Стеллиного сознания. И дрожь ее не утихала, несмотря на усилия Ассунты. Потайное местечко распухло, боль перешла на область таза, проникла в самое нутро. Никогда и никому не позволит Стелла трогать себя ТАМ. И не станет больше гадать, любит ли она отца и любит ли ее отец.

Неясно было, сколько времени проторчит в деревне Антонио. Решил ли он сделаться неотъемлемой частью своей семьи? Как-то непохоже – об Америке он говорил как о доме; может, все-таки уберется? Однако шли дни и недели, а он и не думал укладывать чемодан.

С той приснопамятной ночи Стелла боялась засыпать – а ну как Антонио застанет ее врасплох? Девочка отчаянно боролась со сном. Это ее выматывало. Она не выдерживала и отключалась, но вскоре вздрагивала. Ночные бдения проходили под мерный храп отца; Стелла, лежа с краю (чтобы защитить Четтину, у которой, конечно же, ума не хватит понять всю серьезность опасности), могла думать лишь о том, что отец – здесь, в доме, с ней под одной крышей.

Наступил сентябрь. Стелла получила первую в жизни работу – стала поденщицей в оливковой роще баронессы Моначо, что под горой. Стеллу никто не принуждал – она сама решила работать, а Четтина, как всегда, увязалась за ней. Поскольку в школу девочки больше не ходили, не было ни малейшего смысла торчать дома, имея возможность заработать. Вдобавок, трудясь на сборе оливок, они значительно сокращали время контактирования с отцом.

Чтобы добраться до рощи, следовало пересечь каменный мост над ущельем, но вправо не забирать – это дорога на Феролето. Нет, после моста надо идти все прямо, прямо, вниз по лесистому склону, по виляющей тропке, проложенной мулами; и не заметишь, как шагнешь из ароматной сырости хвойного леса в духоту и пыль возделанной долины. Сверху она кажется серебристо-зеленой – так много в ней растет олив. Они, эти uleveti , словно отара – особенные, сказочные овцы сбились вместе, ветер перебирает тонкорунную шерсть. Вынырнув из леса, Стелла всегда прищуривалась – и очертания смазывались, долина делалась серо-сине-зеленой, как мох в желобе, где Стелла вместе с матерью стирала белье; пышный покров, дивная пелена!

Соседские ребята, Гаэтано и Маурицио Феличе, чуть старше сестер Фортуна, живо ввели девочек в курс дела. Прежде всего представили новых работниц баронессиному контролеру. В первый день Стелла и Четтина были у братьев Феличе на подхвате, но уже назавтра совершенно освоились. Принесли из дома все нужное: два старых покрывала, хлеб на перекус, две чистые стеклянные бутылочки и две холщовые сумочки. Технология сбора не отличалась сложностью. Трясешь дерево, да посильней. Те оливки, что поспели, сами упадут. Собираешь их в передник, носишь и складываешь на расстеленное покрывало. Глядишь в оба, чтобы не попались червивые плоды или те, что упали накануне и ночь провалялись на земле, потому что единственная гнилая оливка испачкает жернов и испортит запах масла во всей партии.

К четырем пополудни становится заметно прохладнее. Тогда увязываешь все, что на покрывале, в узел, водружаешь узел себе на темя и несешь к прессу, который установлен возле роскошного особняка баронессы Моначо. В удачный день получается не меньше пяти бутылей масла. Покуда приемщик инспектировал оливки – упаси бог, попадется негодная! – и раскладывал их на каменном жернове, девочки отливали в свои бутылочки только что отжатое масло. Это было их жалованье за день работы.

Что касается холщовых сумочек, их ни контролеру, ни приемщику показывать не следовало. Они предназначались для ворованных оливок. Увязывая покрывала для баронессиного обогащения, Стелла и Четтина заодно наполняли толстенькими, гладенькими оливками и свои сумочки. Дома оливки будут поданы на ужин в свежем виде либо законсервированы Ассунтой на зиму. Набитые сумочки прикреплялись к талии под платьем. Тут важно было, чтобы бугор не выпирал – не то крыса-контролер заметит и тогда девочек выгонят.

Стелла обожала работу. Серебристая листва олив ее завораживала, пот, струившийся меж лопаток, подзадоривал, а груда оливок, что с каждым подходом увеличивалась, внушала чудесное чувство – довольство собой. А главное, когда работаешь на сборе урожая, можно не думать. Мозги прочищаются, как от долгой молитвы. Господь говорил с ней – но не мудреными латинскими словами, а посредством теплой земли, которой касались Стеллины пальцы, и посредством ноющей боли в пояснице и бедрах. Если же босая нога случайно наступала на спелую оливку и жирный сок прыскал, увлажняя и врачуя мозоли и трещины, Стелла замирала – блаженство было кратким, зато полновесным.

Послевоенная земельная реформа вынудила наследников баронессы продать землю. Поденщики, прежде трудившиеся на баронессу, теперь могли трудиться в свою пользу – конечно, если бы все вместе наскребли денег на приобретение участка. Стелла к тому времени давно уже была в Америке, однако ее троюродный брат владел как раз тем клочком земли, где она собирала оливки в первый рабочий день.

Осень сменилась зимой, а Антонио и не думал уезжать в свою Америку. Сбор урожая оливок подходил к концу, зима грозила запереть Стеллу в доме с отцом. Все Стеллины надежды были на то, что к холодам отец уберется.

Впрочем, дело свое он уже сделал – Ассунту разнесло вширь. Новая беременность сказалась на ней столь пагубно, что теперь Ассунта хлопотала по дому только утром, а весь день лежала в кровати – огромная туша, не имеющая сил сдвинуться с места. Ее раздутые ноги были в толстой сетке багрово-синих вен. Ступни распухли, и Ассунта не могла надеть воскресные туфли. Вот они, последствия отцовской похоти, думала Стелла; вот непомерная плата за навязанные матери интимные отношения.

В феврале 1930-го Антонио наконец-то собрался в путь. По такому случаю Ассунта приготовила прощальный ужин – целое пиршество, которое включало домашнюю лапшу тальятелле с чесноком и оливковым маслом, настоянным на жгучем перце пеперончино. Бобов Антонио не терпел – говорил, что в Америке их только бедняки едят. Капризы мужа вынуждали Ассунту изощряться со стряпней, особенно в зимних условиях.

За прощальным-то ужином Антонио и уведомил свою семью, что этот его приезд на родину был последним.