Кристин Лёненс - Птица в клетке

С той поры я начал следить за матерью через замочную скважину и в какой-то момент увидел, как она несет наверх бутерброд и две зажженные свечи: казалось бы, ничего подозрительного, но вернулась она с одной свечой. А однажды утром я обнаружил на ступенях лужицы воды: значит, мать взбиралась наверх с лейкой. Я нетерпеливо выжидал и через некоторое время, когда она помогала бабушке умыться, довольствуясь мисочкой воды, прокрался наверх. Там не было никого и ничего. Я посмотрел всюду: заглянул под двуспальную кровать в комнате для гостей, перешел в отцовский кабинет и порылся в конторском шкафу, проверил каждую трещину, каждый угол на чердаке – ничего.

Чем дольше я шпионил, тем явственнее видел странные мамины повадки и уже начал подумывать: не сходит ли она с ума? Посреди ночи она снова шла наверх со свечами и остатками еды. Уж не совершает ли она тайные ритуалы? Не разговаривает ли с мертвецами? Или просто решила утолить голод втайне от меня? Бывали случаи, когда она возвращалась не сразу, а то и оставалась там на всю ночь. Стоило ей выйти за порог, я дожидался, чтобы Пиммихен уснула, и начинал свой обход. Чувствовал какой-то запах, и мне это не мерещилось; а в гостевой комнате, которая давно пустовала, никакой затхлости не ощущалось.

Я останавливался, чтобы прислушаться, но все было тихо, по крайней мере в доме. Возможно, слабые звуки, время от времени доносившиеся до моего слуха, исходили откуда-то снаружи. С прищуром оглядываясь, я не замечал ничего, ровным счетом ничего, и уже начинал думать: а не меня ли самого настигает безумие?

Когда мама спросила, поднимаюсь ли я в ее отсутствие на второй этаж, мне было непонятно, как она узнала, потому что я старательно возвращал на место каждую вещь, а к маминому возвращению уже лежал в своей постели и перелистывал комиксы.

– С чего ты взяла?

Она помедлила с ответом.

– Бывает, что бабушка тебя зовет, а ты не слышишь.

До меня сразу дошло, что это неприкрытая ложь: врать мама не умела. В продолжение своих поисков я осмотрел подвал и даже чулан за кухней. Не считаясь со временем, обшарил весь дом, сантиметр за сантиметром. Даже в мамином присутствии я не унимался: изучал стыки на стенах. Маму это нервировало.

– Что ты там высматриваешь, скажи на милость? – не выдержала она.

– Крыс.

После этого разговора она старалась под любым предлогом выпроводить меня из дому. Например, заявляла, к возмущению Пиммихен, что той требуется какое-то лекарство… да-да, срочно требуется, у бабушки сыпь на ягодицах, сухость в горле, вот-вот начнется ангина, да и ментоловая мазь от артрита закончилась, видишь? Что это просто способ от меня избавиться, я понял не сразу, а лишь в тот момент, когда мама порекомендовала мне пойти добровольцем, чтобы не манкировать нуждами военного времени. Выходило, что в городе, который постоянно бомбят, я должен по состоянию здоровья как можно больше времени проводить на свежем воздухе!

Пришлось мне вернуться в прежний отряд и предложить свои услуги. Из-за нехватки живой силы никто даже не заговаривал о моем увечье. В первый же день я в форме Гитлерюгенда уже разносил по городу повестки, причем пешком. Когда за повестку расписался мужчина пятидесяти с лишним лет, сказав, что призыву подлежит он сам, а не его ныне покойный сын, я подумал, что это какая-то ошибка. По следующему адресу дверь открыла женщина еще того старше и крикнула: «Рольф!»; на этот зов вышел ее муж с негнущейся спиной и принял повестку. У меня не укладывалось в голове, зачем нужно призывать такое старичье. Потом, у дома номер двенадцать по Воллебенгассе, что в Четвертом районе, я чуть не отбил себе костяшки пальцев, пока достучался, а когда в конце концов дверь слегка приоткрылась, я узнал герра Грасси. Тот окинул взглядом мое обезображенное лицо, форму и пустой рукав с таким видом, будто не испытывал за меня никакой гордости, а лишь сокрушался от этого зрелища.

За истекшее время он постарел; лысая голова и мешки под глазами придавали моему бывшему учителю сходство с черепахой, а может, такое впечатление сложилось просто из-за его угрюмости и замедленных движений.

– Спасибо, – выдавил он и поспешил запереться на ключ.

Дома я сразу взялся подшивать рукав, чтобы не производить такого жалкого впечатления. Нашел в ящичках маминой швейной машинки старую коробку из-под конфет «Дунайский дивный вкус»: в ней хранились шпульки, уложенные так плотно, что вытащить какую-нибудь одну так и не удалось. Поскольку мне требовалось подобрать нужный оттенок коричневого, в тон форме, я перевернул коробку и стучал по днищу до тех пор, пока не вывалились все шпульки разом. Тут я заметил, что у жестяной коробки двойное дно: в этом тайнике, как раз удобного размера, лежал паспорт.

Открыв этот документ, я увидел маленькую черно-белую фотографию глазастой девушки с робкой милой улыбкой. Вначале мне подумалось, что это кто-то из моих родственниц в юном возрасте, но потом я увидел пометку «J» и прочел в полном именовании этой Эльзы Кор второе имя: Сара. У меня зашлось сердце. Неужели моим родителям есть дело до какого-то лица еврейской национальности? Неужели они помогли этой девчонке эмигрировать?

Какие только мысли не роились у меня в голове! Я бы разглядел этот паспорт внимательнее, но боялся, как бы меня не застукали, и, пока не поздно, убрал его на место. Меня захлестнула злость: родители рисковали жизнью, совершая противоправные действия у нас в доме, а значит, в случае разоблачения мне тоже грозила опасность. Больше всего меня поразил их идиотизм. Что за непоследовательность, что за наивность? На смену моей злости пришел какой-то безотчетный страх: а вдруг эта Эльза Кор с нами в родстве? Неужели отец по молодости изменил маме с какой-то еврейкой? Неужели у нас в роду есть евреи, пусть даже один? Меня просто убила вероятность оказаться нечистокровным арийцем. Если вдруг этот паспорт найдут, на меня тут же обрушится какой-нибудь тщательно скрываемый факт. Наверное, именно это соображение и удержало меня от прямых вопросов к родителям.

Когда в следующий раз мама вывела Пиммихен подышать свежим воздухом, я стал расхаживать по коридорам и комнатам, выкрикивая: «Эй, есть кто дома? Ау? Есть кто наверху? А внизу? Отвечайте!», и явственно различил еле слышный звук, донесшийся сверху, – не более чем скрип или щелчок, совсем тихий. Стараясь не топать, я поднялся на первый лестничный пролет, затем на более крутой второй и устремился в самый конец коридора, где был отцовский кабинет, оттуда назад, в гостевую комнату, и там сразу ринулся к стене, которая почему-то притягивала мой взгляд и будто бы затаила дыхание.

Ночью я медленно, ступеньку за ступенькой, прокрался наверх и только там зажег свечу. Подъем был долгим: приходилось следить, чтобы под ногами не скрипели доски. Вскоре я почувствовал чье-то присутствие, которого так боялся, – как будто среди нас еще оставался мой дед. Стена словно дышала во сне, пусть очень тихо, но, могу поклясться, различимо. И тут при дрожащем пламени свечи я увидел то, что высматривал: щель в стене – такую тонкую, что при дневном свете нипочем бы не заметил, зато ночные тени обозначили ее вполне четко. Я прошелся по ней взглядом и обнаружил другую щель, потом еще одну. Здесь был наклонный потолок: комнаты третьего этажа находились непосредственно под скатом крыши, заменяя собою обычный чердак. Стены, соответственно, не отличались высотой, а одна, вынесенная на полметра вперед от первоначальной линии, была сделана из оклеенных обоями фанерных щитов. Переделки не бросались в глаза, потому что конструкция получилась необычайно аккуратной. За ней оставалось клиновидное пространство, достаточно широкое, чтобы там улечься на пол, но при этом особо не ворочаться, и достаточно высокое, чтобы сидеть, но не стоять с поднятой головой. За стеной кто-то скрывался.