Роман Хонет - Месса Лядзинского

этот глянец – кожа,
им оплевал меня мир

пацаны из малогабаритного автобуса,
они бегут с мачете, чтобы проредить город,
а девушка выходит из подземного зала,
доверив отцу арфу из папиллярных линий. две тени
оставляющие трансвеститы: свою
и своего предыдущего воплощения,
тот, кто дышит в машине скорой, мягко
и медленно – будто бы брел в хлебах,
постукивая в окна. ночь,
в которой глаза видели далеко
и глядели бы дольше – если бы не концерты,
под патронажем животных, старцы,
согнанные в тренировочные казармы —
если бы они огляделись в этой самой реке
пламени или чутья, в этой самой
голове незрячей, но крепкой

лето сдурело от зноя – начинает, как бы
шепча литанию. кирие, кирие элейсон. – дни шли
широки и раздуты, как бы изнутри
их разносило светом. ты стряхивала
с плеч сухие травинки и стебельки,
одевалась, а я собирал их, на ощупь они напоминали
папиросы. вечером, встав на колени, клал их по
очереди на язык как облатки. были
горьковаты на вкус. ночи забегали
украдкой, на мгновение, а садом
текли реки из дымящегося стекла
и пес облитый бензином светил нам ко сну.
мы не заснули ни разу.

так помню

видел, как возвращались. что ни
год. шли будто в армию, будто прежде,
сквозь зимние поселки – снова
были в школе: пахло мастикой для полов,
сортирами. вызванные тишиной
или знакомым голосом. я ждал
этого всегда. подозревал,
что под конец они станут
как прежде – когда умрет она.
та, что забрала их
и задержала в задумчивости.

любовь

год, когда ты устала рано. и год,
когда стала раной, в собачьей
сцепке, упряжка, тягающая в гондоле
бога с метлой для керлинга

или звезду породы:
дивных долгожителей. женщины
как квадратные овцы, лежащие
у колодца: сон

друзья-товарищи – вряд ли,
никто не задержался. и тело —
бубен из альвеол и мышц,
в него били мертвые, влекомые кровью

и там, куда ударяли,
он съеживался. сделался эхом

и, значит, он всюду

когда вечером легким, смердящим,
когда к парку мы бежали в ночное. в туман
выходил незрячий, грыз его и рвал,
чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже,
обшитой ветошью с золотых уступов,
страдала перед нами
в тот самый тающий час,
как будто бы опустело ее корыто,
и полагалось
выжирать сердцевину —
свою бритву, свой красный хлеб

вон та фигура на вершине горы,
ее принимают за звезду, хотя у нее
есть тень – как у людей с лицами
из золотой бумаги в пожаре
во время ограбления лабаза или затмения солнца

– то камень, служащий гор

вон тот изъятый из матки неживой плод —
лист, который сворачивает дерево набок,
и погремушки на тесемках, коляска
или глаза и руки, хватающиеся
за замороженный ободок на экране допплерографа

– то данники родильных покоев

вон те, шепчущие: я ординатор боли,
копая в земле ямы, чтобы в них разместиться
под паранджой фольги для защиты
от ливней, от сального прикосновения
щупалец хаммама

– то инопланетяне – это
люди с достатком

а мертвые?

– мертвые, те с нами

тела, с которыми я гонял мяч,
запрыгивал в сумеречную реку
и целовал ножи на белых карьерах,
они вынюхали, нашли меня

вышли голые из земли
и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами,
и у каждого на шее пес
как шаль. как шаль

ночь откроет карты,
кем я уже был. кем мы были
вместе – призовет души,
взрезанные морозным галуном молнии

компоненты снега: шум и контракция,
салют на приятие умершего/
умершей – я ждал его, плача.
твоим глазом был

городу не любы похороны,
трупы, парящие на копченых петлях среди блочных
склепов. юная
женщина в ювелирном ряду. голубкбми с
облатки в ней млеют сперматозоиды,
и строй наступающих лет – ее:
вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне,
не треснула ли – следы от пальцев как гвозди,
вращающиеся в раскаленном эфире,
где станут тропками
и побегут по лугам, по головам
девушек, играющих на гитарах, по скверам,
белым ветвям, по мне

ничего

обугленные зимородки в тени, на крыше,
ивовые ветви нависли над ними.
в перьях кустистый дым, пронзает насквозь
управляющие крылами мышцы

и голову – подсвеченный боулинг
на сидящих на мели галеонах.
умершая ползет в дым,

уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака
каждое из прежних имен наших
с ней, в любом из мест тишь

до краев. я бежала
там – указывает – нить железобетонной пряжи,
увязывает – репьи в трубах
калофильтрации —

моим был мир

городок лежащий среди холмов,
твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность.
твое кладбище. там мы вертели дырки в земле
и сыпали соль, чтоб умершие
могли приготовить пищу
и растопить лед

(на льду мертвые говорят оскальзываются,
кухня же мертвых пуста без соли)

(я не уверена,
что когда-либо понимала, что это значит.
это увлекает. чего-то не было, а после есть)

живу той зимой,
для меня те дни еще длятся. шампанское
и серебряные дети в мороз, когда они
звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо,
где твое королевство,
каменюка?

(люблю выдумывать новое.
казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так.
общалась тут с собачьей тренершей)

каменюка, ты – в каменьях,
мой стылый шепот, когда говорю – там,

в известняке, на медных подушках,
в парках, где лампы гудят как кислотные прииски,
в палисаде при том-то доме,
над теми-то озерами – спи,

спи

(сейчас я располагаю одними лишь словами.
это меня весьма занимает)