Александр Вулин - Красота

– Сегодня многое можно было услышать среди людей и торговцев, отче, – сказал немного смущенный Исаия, опустив глаза, – рассказывали невероятные и неразумные истории.

– Зачем же ты их слушаешь, если они неразумные, – тихо, почти про себя произнес Владимир, остановив Исаию и, подняв палец, сказал, – только Господь свят, а мы все – пыль и грешники. Только ему решать, что неразумно, а что нет.

– Прости, отче, – опустил светловолосую с проседью голову Исаия и потер одну ладонь о другую, как всегда делал, когда был чем-то озабочен. – Но говорят, что больше нет ни Греческой империи, ни императора, ни православного патриарха в Царьграде. Что теперь царствуют латиняне, а Папа Римский – глава каждого христианина, – Исаия сам был испуган тем, что рассказывал настоятелю. Взгляд его голубых нерешительных глаз на худом лице выдавал смятение, когда он пересказывал то, о чем говорили крестьяне украдкой и шепотом, крестясь и не смея поверить.

– Разве это возможно, отче? Ведь царство – от Бога и не может же быть, что земля есть, а царя и патриарха нет? – спрашивал Исаия, недоумевая, что может быть мир без правил и неизменного порядка. Он был уверен, что последние времена наконец наступили и люди должны погибнуть и исчезнуть.

– Да говори, как есть! – перебил Исаию монах, стоявший рядом. Это был беспокойный щуплый старичок, который забрел в монастырь пять лет назад. До тех пор, пока не присоединился к благочестивой братии монастыря Святого Николая, Феофан паломником шел от храма к храму, проповедуя учение Иисуса и никак не мог задержаться в одном месте. Будучи неграмотным самоучкой, он рассуждал с людьми об их сомнениях и вопросах, на которые и сам не имел ответа. Знал и помнил он многое, но часто искажал даже самое простое.

Набравшись на скорую руку беспорядочных знаний, он противоречил сам себе в каждой фразе и поэтому путался сам и путал тех, что его слушал. Когда он слышал кого-то, кто казался ему мудрым и ученым человеком, или что-нибудь захватывающее и неизвестное, то озарялся и страстно начинал верить в новое, оставляя легко свои ранние убеждения, предаваясь новым открытиям как новой любви – безоговорочно, воодушевленный речами, которые он воспринимал скорее сердцем, чем знал и понимал. Каждую мысль, которую он запоминал, каждое произнесенное слово он, уверовав в них, произносил задорно и без колебаний. И ради веры этой он был готов к любым страданиям, веря, что таким образом становится ближе к святым и апостолам. Он любил утешать и страстно проповедал, рассказывая о вечной жизни и высшей справедливостью в лучшем мире, предназначенном для праведников и мучеников. А когда ситуация была сложной, то Феофан, оставшись без помощи слов и поддержки привычных церковных фраз, умел плакать и плакал вместе с людьми, сопереживая им и жалея и их, и себя.

Маленький, хрупкий, он страдал от какого-то зуда, из-за которого даже зимой чесался, но упрямо отказываясь от бальзамов, лекарств и от купания. Лысый, с рябым лицом, на котором горели черные вечно удивляющиеся глаза, он всегда первым лез в разговор, перебивая и мусоля свою бороду – привычка от которой он никак не мог избавиться. Феофан тяжело приспосабливался к жизни, устроенной по монашескому уставу и часто вполголоса ворчал, хотя даже строгая монашеская жизнь была легче, чем одинокая отшельническая жизнь в горах и лесах, в суровых скитах.

– Спроси настоятеля, что ему сказал господин Строимир и что нам делать, если патриарх, которого мы упоминаем в молитвах – латинянин. Вот что я думаю, – говорил Феофан, влезая в разговор без разрешения, увлекаясь и отталкивая рукой Исаию.

Он уже был готов рассказать какую-нибудь историю из своей бродяжьей жизни, вполне возможно, придуманную. Но зашумели и загалдели остальные монахи, торопливо рассказывая о том, что что они слышали и что думают о необычных новостях. Молчали только Аркадии, который едва сдерживался, чтобы не накричать на болтливую братию, и игумен Владимир, терпеливо слушающий потоки слов, рвущиеся из уст возбужденных монахов.

Илия стоял, растерянно переминаясь с ноги на ногу, с куском хлеба, с которого капала каша, и глядел на кричащих монахов, забыв куда и зачем он пошел.

– Да какой там патриарх-латинянин, Феофан. Ты, должно быть, в скитаниях своих слышал звон да не знаешь, где он, – обратился к старичку келарь Данило, широкоплечий седой человек с открытым грубым лицом и карими добрыми, немного навыкат глазами.

Перед постригом он был мелким торговцем, умеренно жадным и почти не жульничал. Какой-то богатеи отнял у него все имущество и он, разоренный и сломленный, оставленный детьми и вечно требующей денег насмешливой женой, которая его не любила никогда, решил все оставить и искать покоя за воротами монастыря. Из-за опыта мирской жизни, Данило получил послушание – заботиться о монастырских деньгах, покупать еду и другие товары у крестьян, торговаться с жадными торговцами и брать плату за торговые прилавки в монастырском дворе. Когда-то, когда он был моложе и крепче, он и сам отправлялся в долгий путь, чтобы купить еды и нужные для монастыря вещи. Но после того как подагра свалила его с ног, он большую часть времени проводил возле печи, жалуясь на боли и призывая смерть, к которой он, хотя и был монахом, вовсе не был готов. Он вечно о чем-то спорил и перепирался с бродягой Феофаном, но только с ним мог поговорить о прошлой мирской жизни, вспомнить путешествия, названия городов и площадей, где он бывал, пил и работал.

– Никакой латинянин не может быть патриархом и нет той силы, которая сможет разрушить православное царство! – убежденно крикнул келарь Данило, продолжая спор с Феофаном. Монастырский трапезник, самый молодой монах Самуил – худой, юркий, со светлыми густыми волосами и нежными длинными руками, захваченный общим криком тоже порывался что-то сказать, но каждый раз, когда он открывал рот, его останавливал взглядом или голосом кто-то из старших. Он закрывал рот, краснел и разводил руками. Его беспокойная живая молодость не давала внутреннего покоя, который ведет к размеренной речи к чему он искренне и упорно стремился с тех пор как познакомился с игуменом Владимиром и решил провести свою жизнь так, чтобы во всем походить на него.

В настоятеле он видел отца, которого он хотел бы иметь и поэтому так к нему и обращался, а в его словах искал поддержку и надежду, пример и путь. Его восхищали мягкий нрав и тихая мудрость Владимира. Он повторял его слова, следил за его взглядом, копировал жесты и даже, как и игумен, начал горбиться, хотя был высок и крепок телом. Остальные монахи дразнили его из-за этого: встречая его в темноте они делали вид, что обознались, называя его игуменом и хохотали потом. Самуил в такие моменты краснел, молчал, стараясь оставаться спокойным, как игумен, и сдерживал в себе молодое дерзкое желание ответить им также дерзко и шумно. Владимир научил его читать и писать, и он, будучи терпеливым и прилежным, использовал каждую свободную минуту, чтобы читать таинственные и драгоценные книги, которые игумен привез из Греческой империи.