Александр Вулин - Красота

Император, источающий аромат благовоний, неспешно прошелся по церкви и вошел через врата в алтарь. Там он поцеловал плащаницу и покадил ладаном большую золотую фигуру распятого Христа. Потом он передал в руки патриарха массивное серебряное кадило, на котором сияли кровью большие рубины, и сопровождаемый взглядами верующих, столпившихся в переполненной церкви, вошел в специально приготовленное для него помещение. Из него он вышел только раз, согласно установленному порядку – во время переноса на алтарную трапезу евхаристических даров, чтобы причаститься, а потом опять скрылся, слушая как собравшиеся подданные благословляют его, уверенные, что он является истинным представителем Бога на земле. Пока шла служба император завтракал в отдельных покоях с избранными сановниками и слушал божественное пение церковного хора. Когда после многих часов, наполненных звуками, ароматами и церковными гимнами, служба, которую сопровождало невиданное великолепие и неземные переживания, подошла к концу, Дандоло понял, что теперь ни одна литургия в его стране больше для него не будет выглядеть ни торжественной, ни возвышенной. Он увидел, что верный заветам Христа царь ромеев раздает священству, дьяконам и певчим золотые монеты, но особенно старается, чтобы золото дошло до нищих и калек. Согласно древним поверьям, на праздники перед церковью появлялся сам Христос, переодетый в нищего, так он искушал и проверял, принято ли в царском доме его учение о сострадании бедным и уважается ли оно. А потом процессия двинулась вспять, во дворец, последовательно повторяя все действия и движения, и только тогда Дандоло допустили к императору.

Во дворце подготовили роскошный пир, на котором гости ели, как когда-то в палатах правителей Первого Рима, лежа на деревянных ложах, покрытых мягкими удобными тканями. Басилевс полулежал, опершись на локоть и вытянув тело, и пока он принимал еду из рук рабов, еду, с которой уже сняли пробу, Дандоло стоял на коленях, глядя в пол, покрытый хвоей, плющом, лавровыми листьями и лепестками роз, рассыпанными ради удовольствия избранных гостей. Посол, пребывая в положении покорного просителя, слушал архаичную латынь и с переменчивым успехом узнавал слова, значение которых в западной речи либо исчезло, либо изменилось.

Пытаясь перевести слова императора, Дандоло видел не его, он, не смея поднять глаз, разговаривал с необычайно красивым мозаичным изображением римского орла, рвущего на части змею. Мозаика была сложена из бесчисленных разноцветных кусочков мрамора и наполовину прикрыта небрежно брошенными на нее благовонными растениями.

Православный император Востока говорил на давно мертвом языке Рима, на языке Октавиана Августа. Он презрительно подчеркнул превосходство Ромейского царства над варварской Европой, недостойной ни упоминания, ни внимания, виновной в грехе ухода от традиций и обычаев Первого Рима, дерзкой, невежественной и настолько неразумной, что она даже посмела какого-то то ли германского, то ли галльского дровосека, назвать царем. Ведь каждый знает, что существует один Бог, и поэтому есть только один царь – в Константиновом граде. И каждый знает, что Папа Римский не может быть первым среди христиан и об этом не может судить никто, кроме единственного законного правителя и наследника Рима – ромейского императора.

Посол Венеции старался скрыть зависть, ненависть и давнюю решимость отомстить, решимость победить и уничтожить царство, где его уже второй раз ставили на колени. Тем не менее, он смиренно, без видимой досады или угрозы изложил свои просьбы императору. От басилевса же получил неопределенный, но не совсем отрицательный ответ. Таким образом, империя еще раз возобновила торговые отношения с венецианцами, а Дандоло окончательно убедился в том, что Средиземное море очень мало и его очень сложно делить между Греческим царством и Венецианской республикой. Торговля возобновилась, но восточное царство, само того не понимая, получило терпеливого жестокого врага, готового, не щадя ни сил, ни времени, делать все, чтобы сломить и поработить заносчивых греков. Дандоло хитро и расчетливо плел свою паучью сеть, мечтая о дне расплаты и победы. Он появлялся там, где никто не ожидал его увидеть, искал и легко находил союзников по ненависти к все еще могущественной, но весьма истощенной империи, которую разъедали слабость и чрезмерно долгая жизнь в сытости и довольстве, а еще бюрократия, взятки и самолюбование.

Идея отомстить надменным грекам стала главной занозой Энрико Дандоло: он, упорно трудившийся над процветанием своего города-острова, ни на минуту не забывал о своих врагах. За все плохое, что случалось он винил империю и ее правителей. Он не стесняясь, распространял ложные слухи, обвиняя императора в том, что тот, поправ закон, обычаи и дипломатическую неприкосновенность, вероломно и жестоко мучил, а затем и ослепил его. Хотя причиной потери зрения были не предательство и заговор, а банальный удар головой, когда он, немощный старик, неуклюже и беспомощно ступая, упал, поскользнувшись упал на крутых влажных ступенях. Потерянное зрение и холодная тьма, от которой не было спасения, не мешали ему и далее оставаться одним из богатых и могущественных правителей мира. И отсутствие зрения не помешало ему под конец жизни занять то место, к которому он так стремился всю жизнь: в 1192 году он стал дожем Венеции и теперь в его руках было все необходимое для исполнения давно желаемой мести.

Дандоло стал искать способ, чтобы собрать армию, которая была бы достаточно большой и достаточной способной, чтобы помочь ему установить владычество над Царьградом. И Бог, именно Бог, он был в этом уверен, поскольку был уверен, что Бог знает насколько его желание праведно, помог ему: в это время Папа Римский собирал крестоносцев для войны на Востоке. Ухватившись за шанс, Дандоло откликнулся на призыв Папы и решительно поддержал Четвертый крестовый поход. В самом сердце Венеции, во время воскресной службы в Соборе Святого Марка, который был, что уж таить, был даром ромейского царства и его мастеров православному городу на воде, поэтому и построен в виде греческого креста, дож поднял деревянный крест – символ согласия с целями похода.

Своим жестом он разбудил в своих согражданах, более привыкших торговле и мореходству, но не к далеким религиозным походам во имя чего-то непонятного, несвойственный им боевой дух. И пока он, в длинной белой покаянной рубахе, поднимал слабыми, опухшими от артрита руками распятье, вся Европа спрашивала себя: откуда вдруг в этой старой хитрой лисе такое христианское рвение, не свойственное тому, который всю жизнь умел только копить и торговать, а не воевать и захватывать. А он, слепой старик, венецианский дож радовался войне как дитя, радовался войне и армии, которой не нужно было даже платить. Он, который десятилетиями ломал голову как отомстить, который десятилетиями ковал мудреные планы и раскидывал паутину, заключая тайные договоры, значение которых никто, кроме самого Энрико Дандоло, не мог понять, а результат – предвидеть, был уверен, что его время, наконец, пришло.