Т. Корагессан Бойл - Ржа

Дряхлый старик с длинной, изрезанной морщинами шеей, костлявый и заторможенный, в рваной соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, стоял в проходе, словно не зная, где находится. Уолту было двадцать девять, он работал и учился в колледже, у него не было знакомых стариков и никто из его знакомых не умер – со времени войны, разумеется. Каждое утро в течение двух часов Уолт поднимал тяжести – в жару, в холод, в дождь, при любом самочувствии – и железо передавало ему свою мощь, словно волшебный напиток.

Уолт посмотрел на старика, а старик смотрел прямо сквозь него. Именно в этот момент рассеянный водитель тронул с места, и старик упал в своем поношенном лоснящемся костюме, как марионетка, у которой перерезали веревочки. Никто не знал, что делать: ни мамаша с хнычущим младенцем, ни подросток в слишком больших ботинках, ни две толстые старые курицы с застывшими масляными улыбками на лицах, – только Уолт машинально поднялся с кресла и поставил старика на ноги, будто это был лишь костюм, набитый ватой, без человеческого тела внутри; он мог бы поднять десяток таких или сотню, поскольку сам был сделан из железа, и железо текло в его жилах, наполняя мышцы, которым все было под силу.

Пока шла «Таинственная улица», Юнис успела выпить еще дважды и теперь сидела с закрытыми глазами, слушая следующую программу. Она не спала – она вообще больше не могла спать, лишь дремала, грезила и вызывала из давнего прошлого самые смутные воспоминания, болтаясь где-то между сознательным состоянием и его неясной противоположностыо. Странный голос бубнил ей прямо в ухо и не давал провалиться в бессознательный сон: «Удивительно, но ей словно была известна вся моя жизнь; она говорила, что скоро я получу наследство, и я его получил, а буквально на следующий день встретил мечту всей своей жизни…» . Тут Юнис впервые обратила внимание па пустое кресло мужа. Куда это он подевался? Может, пошел прилечь, вот, наверное, в чем дело. А может, он на кухне разрезает листы газеты – большие, вечно чуть кровоточащие руки, карандаш в толстых тупых пальцах, выпивка при свете, падающем из окна, кажется жидким золотом, и кроссворд весь исчеркан его черными каракулями. Она знала, что у него рак кожи рук – крошечные точки свежей крови выступали пунктиром в тех местах, где раньше были сплошные мышцы, но он ничего с этим не делал. Ему было наплевать. Как и на свою грыжу. «Так или иначе я скоро умру», – говорил он, и эти речи, как и следовало ожидать, ужасно ее раздражали. «Как ты можешь?» – возмущалась она и получала прямой ответ: «А что? Ради чего мне жить?» И тогда она глядела на него, щурясь и моргая – иначе он расплывался, и у нее не получалось смотреть так же надуто и капризно, как Марлен Дитрих в «Дестри скачет вновь». [3]«Ради меня, малыш, – говорила она. – Ради меня».

Подумав о кухне, она туда и направилась, слегка пошатываясь после долгого сидения па одном месте – лодыжки совсем не работали, совсем, словно на них навесили здоровенные покрышки от грузовика, пока она смотрела телевизор. Кухня сияла, в окна лилось солнце, и все недоеденные остатки нескольких беспорядочных трапез вписывались в чистоту и красоту, от которой перехватывало дыхание и хотелось плакать: карамельно-коричневая бутылка кленового сиропа, голубая – «Виндекса» [4]и красная – кетчупа стояли вместе просто и естественно, как полевые цветы. Прелестная кухня. Самая прелестная и мире. Или когда-то такой была. Они перестраивали дом в 66-м. Или это было в 69-м? Раковина с двойным алюминиевым покрытием, плита с системой самоочистки, крепкие дубовые шкафчики и никакого дешевого ламинирования – благодарю покорно. Она любила кухню. И кухня дарила ей ощущение ответной любви, становясь местом, куда можно было бежать от библиотечных сплетен, где можно было укрыться от всех личных неурядиц и ждать мужа, который придет домой после тренировки по футболу, баскетболу или чему там еще – в зависимости от сезона.

Затем появилась мысль – точнее, чувство, поскольку теперь она руководствовалась чувствами, а не мыслями, – что, наверное, следует разогреть на обед банку томатного супа и неплохо бы для разнообразия открыть еще одну для Уолта. Хотя она знала, какой будет его реакция. «Не могу я это есть, – скажет он, – это не для моего желудка. Ты что, думаешь, мне все еще тридцать восемь?»

Что ж, да, честно говоря, так она и думала. Именно в тридцать восемь он увел ее у Стэна Садовски, подбив тому оба глаза, когда Стэн попытался сопротивляться, и тогда он ел все, что она ставила перед ним на стол – креветки в соусе с хреном прямо из банки, консервированные вишни со специями и свои особые техасско-мексиканские тамали с плавленым сыром и табаско. [5]И тогда он се любил. Как никто не любил прежде. Пальцы… У него были волшебные пальцы, пальцы массажиста, человека, который знал куда и как сильно нажимать, знал все мышцы, связки и нужные точки, который умел манипулировать ею, пока она не воспламенялась и не становилась мягкой, как тряпичная кукла.

Да, это он умел. Но куда же он, черт возьми, подевался?

Солнце сдвинулось с места. Никаких сомнений. Он спал, был без сознания, бредил от обезвоживания организма и от отравления солнцем – выбирайте сами, – и вот теперь он проснулся и неотрывно глядел на желтую кляксу в небе, которое стало темно-синим, а петом почернело – как бывает, когда смотришь слишком долго. Надо выпить воды. Выпить бурбона. Аспирин. Ибупрофен. Две маленьких кодеиновых таблетки, которые дал ему доктор, чтобы унять боль в коленях. Но больше всего ему хотелось встать с этой паршивой лужайки, пока трава не проросла сквозь череп. Внезапно придя в ярость, он собрал все силы, оторвал от земли правое плечо и голову, налитую мертвенной тяжестью – и держался, держался так целых пять секунд, словно на него давило собственное тело, а потом вновь откинулся назад. Не получилось, понял он, опять ничего не получилось – и отчаяние тонкой темной струйкой стало сочиться в сознание, образуя где-то внутри черную лужу.

Отчаяние вызвало образ Джимми. Так было всегда. Когда накатывала печаль, когда жизнь казалась мукой и не хотелось тратить силы на очередной вздох, отравляющий воздух, тогда появлялся Джимми. Семь лет, шесть месяцев и четырнадцать дней от роду, тонкие ножки, слишком крупная голова и волосы, которые всегда казались немытыми. Джимми. Его сын. Мальчик, который рос, держа в зубах бейсбольную рукавицу, и был самым шустрым во втором классе. Уолт был в школе в тот день, когда он погиб; занимался с гимнастами, которые выполняли упражнения на параллельных брусьях. Кто-то сказал, что вся улица в дыму, горит малярная кладовая, целый дом, может, даже банк – и под сводом спортзала стало тихо. Затем они почуяли запах дыма, душный и острый одновременно, и услышали вой сирен. Когда Уолт выскочил на улицу, его гимнасты уже неслись вперед, мелькая каблуками; пожарная машина, не доехав, по меньшей мере, квартал до огня, стояла на тротуаре, престранным образом его перегородив, и он, помнится, еще подумал, что пожарные либо пьяны, либо слепы – не одно, так другое. Добежав туда, где расположился пожарный расчет, и чувствуя на языке ядовитый и горький вкус дыма, затянувшего большую часть неба, Уолт спросил первого встречного – им оказался Эд Байки, заместитель директора – что случилось. «Одного ребенка, – ответил Эд, трясясь так, что едва мог говорить, – одного ребенка сбил грузовик».

Читать дальше