Сильвен Жюти - Запах высоты

– Es geht niht. Ее не перейдешь, – заявил Абпланалп.

– Aber ich geh, – просто ответил Им Хоф.

Они не нуждались в других словах, чтобы принять решение попытать удачу или, скорее, свою легендарную отвагу и кошачью ловкость. Но сначала надо было вернуться за лестницей. Они спустились в лагерь, где мы с радостью приветствовали их возвращение.

Два дня спустя мы наконец предприняли серьезный штурм горы. Я должен был идти за фон Бахом, а Даштейн – с Итазом, и все мы брали с собой тяжелый груз. Отсутствие гуркхов давало о себе знать, самое время сказать об этом. Слегка приболевший Клаус остался в лагере. Роль генерала – который, быть может, выиграет войну, даже не появившись на фронте, – чудесно ему подходила. Он не переживал и не испытывал разочарования, горечи или стыда; то, что мы уходили, а он оставался, казалось ему в порядке вещей. Все это было так же нормально, как наше присутствие здесь, где никогда не ступала нога человека, или как чашка кофе, которую мы пили по утрам в краю, где никто никогда раньше не пил кофе.

Из палатки, где спали проводники, вышел Абпланалп, за ним – Итаз. Мне всегда было трудно понять (может быть как и им), как получается, что мы платим им деньги за ту работу, которой мы сами, собственно говоря, занимаемся ради удовольствия. Хотя я подозреваю, что они сами просто не задавали себе такие вопросы.

Мы наскоро распрощались; Клауса, так же, как меня и Даштейна, тоже пугали сантименты. И потом, разве мы щ должны были увидеться снова всего через два дня, после устройства второго лагеря?

Вблизи Лабиринт произвел на меня меньшее впечатление, а выбранный маршрут, за исключением одного-двух трудных участков, показался почти надежным.

Когда, идя по следам Итаза, мы дошли до края большой трещины, лестница уже была установлена, а Абпланалп и Им Хоф ставили палатки на той стороне. Им Хоф пересек ее по тонкому лезвию льда, такому хрупкому, что он едва решился, вырубать на нем крохотные лунки, чтобы ему было куда подставить ногу; затем, добравшись до другого края, он вытянул лестницу, которая оказалась достаточно длинной: по ней мы один за другим и перебрались.

На ночь Абпланалп и Итаз, как было решено, спустились в базовый лагерь. А мы остались ночевать в лагере номер один, устроенном на дне небольшого ущелья, чтобы на следующий день идти дальше и установить лагерь номер два у Подножия отрога, ведущего к вершине. Как мы условились.

Я вручил Абпланалпу записку для Клауса. Совсем короткую: высота сказывается. Очень сказывается. Все мы ужасно выглядим, и не только потому, что лица заросли бородой, а кожа потрескалась от мороза и слезала клочьями.

Но к чему вдаваться в детали того, что произошло дальше? В эти дни каждому из нас было трудно; мы задыхались и останавливались перевести дыхание через три шага, ужасно болел затылок, а плечи резали лямки рюкзаков; каждый из нас страдал от холода и каждый спускался отдохнуть в базовый лагерь. Тем не менее мы шли вперед, правда, медленнее, чем рассчитывали. Третий лагерь был без каких-либо значительных происшествий устроен на отроге, за скалами-башнями. Даштейн нашел выход через правый кулуар, пробитый по снежному непрочному насту, прикрывшему опасные, шаткие и почти отвесные скалы. Альтиметр показывал высоту 6200 метров.

Выше этот отрог переходил в ребро, усеянное снежными «грибами», [92]мы назвали его ребро Шу-Флер. Несомненно, это был самый опасный отрезок нашего восхождения – кроме, может быть, золотого «жандарма», торчащего на ведущем к вершине гребне, – однако я недостаточно хорошо разглядел эту скалу, чтобы судить об этом. Как бы то ни было, преграда в виде «грибов» казалась труднопреодолимой, мы все это чувствовали.

– Забавно, – однажды сказал мне Даштейн. – Вы тоже это подметили? Лицо? На склоне Сильверхорна? Чем выше мы поднимаемся, тем оно заметнее.

Да, мы все его видели. На стене Сильверхорна, чуть выше того места, где мы оказались, снег и скалы и в самом деле очерчивали лицо. Его носом была скала – острая шпора отрога; ртом – горизонтальное вкрапление горной породы; глазами – два белоснежных уступа на вертикальной стене, а бровями – два других уступа, на сей раз темных, не присыпанных снегом, на самой вершине склона. Полосы скальных пород рисовали морщины нахмуренного лба, который, по мере того как его зализала тень, становился все более озабоченным. У него были даже волосы: мы обнаружили шевелюру, которую очерчивали спускавшиеся направо сераки, а слева – образованные давлением льда ряды косых трещин.

– Самое любопытное, что его можно заметить лишь на определенной высоте. И оно выглядит таким глубокомысленным!

– Да, правда. У него почти пугающий вид. Впрочем, выше, на ребре Шу-Флер, оно, возможно, начнет улыбаться…

– Могу предположить, что, если взглянуть на него с вершины Сертог, оно уже будет откровенно смеяться, – подхватил Даштейн, который обладал своеобразным юмором вечного насмешника.

– Нет, меня бы это удивило. По-моему, оно должно улыбаться – тихо и мирно, как ангел… или, скорее, как божество здешнего монастыря.

Я не уверен и боюсь ошибиться, но, кажется, это поразительное замечание вырвалось у фон Баха. Ведь это он внимательнее всех нас следил за объяснениями нашего ментора – старого монаха, которого с таким трудом переводил Поль Джиотти.

Зато я совершенно уверен, что именно он мечтательно добавил:

– А может, оно будет в ярости, как гневные формы их богов… [93]

На следующий день мы все в первый раз спустились в базовый лагерь. К счастью, потому что в тот же вечер началась метель, которая длилась почти неделю. Мы, кто как мог, убивали время.

Я воспользовался вынужденным досугом, чтобы вернуться к пещере. И меня смутило сделанное там открытие.

Я пришел туда, когда сгустился плотный туман – такой, что ничего нельзя было разглядеть в десяти метрах, и характер этого места изменился: оно потеряло всю свою странность. Кубическая глыба выглядела так, будто закрывала вход в пещеру. Вскоре полил дождь; я хотел было пройти дальше по тропинке, но, к своему разочарованию, мне пришлось отложить эту затею, потому что склоны горного «пастбища» казались мне опасными. Тогда я сел на камень, будто нарочно положенный тут для меня у входа, и закурил сигарету. Первую, которую выкурил за долгое время; и из-за этого, а может быть, дело было в высоте, я слегка опьянел. Но дождь не прекращался, и я взял следующую.

Я дошел уже до третьей сигареты – нет, не третьей, если подумать, я успел взять четвертую и уже выкурил ее на целую треть, – когда облака разошлись. Вот тогда-то передо мной предстало невероятное зрелище. Трещина на кубической скале открылась. Может быть, земля дрогнула, и эта глыба, стоящая на краю обрыва, зашаталась, готовая свалиться в пропасть? Или я просто в первый раз плохо разглядел эту скалу? В сущности, это не важно, главное – прямо сквозь возникшую трещину я увидел сверкающую вершину Сертог. А кроме того, заметил, что трещина не была вертикальной, она слегка изгибалась, и ее излом повторял изгибы горы – я узнал Гургл, тот самый перевал: седловина, а затем – широкий желоб, ведущий прямо к вершинному гребню, который я тогда сразу отверг, сочтя его опасным. Но сейчас, в рамке удивительной трещины, раскрывшейся передо мной в этом камне, он выглядел безобидным, и даже нависшие над ним ледяные наросты больше не казались мне такими угрожающими… Несомненно, что именно здесь пролегал путь на вершину! Дождь перестал. Я быстро спустился обратно в лагерь. Но стоит ли мне сообщать эту новость моим товарищам? Наверное, все это мне просто приснилось: мы видели этот кулуар, поднявшись на ребро Шу-Флер, и не могли сомневаться, что каждые четверть часа там одна за другой скатываются лавины. Но тогда что же я там увидел?