Хельмут Крауссер - Эрос

Проснулся оттого, что стало жарко. На мне лежало несколько тяжелых шерстяных одеял, а над ними я увидел лицо Кеферлоэра. За его спиной горела уютная желтая лампа, почти такая же далекая, как и звезды.

– Спокойно. Все хорошо. Хорошо. Рыба не тонет.

Затем все снова поглотила чернота. Я погрузился вовсе не в сон, а с головою ухнул в прорубь бесчувствия, отказываясь реагировать на любые внешние раздражители, хотя и с переменным успехом. Казалось, что все происходящее вокруг меня переместилось на второй этаж реальности, и толстый слой одеял хоть и приглушал, но не перекрывал до конца голоса окружающего мира. Тело мое хотело лишь одного – спать, и противостояло какому-то дьяволу в моем мозгу, который старался этому помешать. То, что я видел и слышал, отличалось от обычных снов, однако подчинялось логике сновидений, и я старался затушить эту странную тлеющую смесь лоскутьями моих мыслей – так гасят загоревшийся предмет с помощью шерстяного одеяла.

Кто-то спорил. В какие-то мгновения перед моими глазами вспыхивали картины, но я был не в состоянии удержать их в сознании, и эти картины ускользали прочь. В моей голове танцевали голоса. Один из них я узнал – это голос Лукиана, который восклицал:

– Но я не хочу оставаться здесь!

– Придержи язык, Луки!

Постепенно обрывки впечатлений связывались в целостные, осмысленные эпизоды. В один из моментов мне почудилось, что я задыхаюсь, и пальцы Кеферлоэра, большой и указательный, орудовали в уголках моего рта. Похоже, меня вырвало, и он прочищал мне рот, чтобы я не захлебнулся.

– Алекс, ты слышишь меня? Мы доставим тебя в безопасное место!

Следующий эпизод совсем другой – холодный, наполненный лязганьем металла, и даже несколько добродушных желтых ламп не смогли смягчить этого холода. По желудку разливалась теплота, видимо, я только что поел. Вялый и апатичный, я сел на кровати и ощутил спиной дрожь. Но это дрожал не я, это вибрировала стенка, к которой я прислонился. Я находился на борту транспортного самолета. Вокруг были люди, все в штатском. Они сидели на полу, лежали рядом со мной, укутанные в одеяла. Помню ругательства, мольбы, рокот моторов людей, что глядели наверх, прислонившись затылками к стене.

– Но я не хочу оставаться здесь! – Это был снова Лукиан.

– Потерпи еще пару дней, и все будет позади. Позади.

Предполагаю, что мы находились на небольшое летном поле, принадлежащем заводам «Краусс-Маффей». Рокот моторов усилился, к нему примешалось резкое громыхание, затем я животом и затылком ощутил перепады давления; самолет качнулся из стороны в сторону и взмыл в воздух. Всех подробностей не помню. Это был мой первый полет. Мы взлетели и тут я увидел, или, скорее, вообразил себе, что все мои попутчики умерли. Меня окружали если не мертвецы, то люди, стоящие одной ногой в могиле. Восемь или десять пассажиров сильно побледнели, в том числе и обе женщины, одетые в меха. Одна из них, с несколькими цепочками на шее, плакала. Затем смеялась. Засовывала пальцы глубоко в рот. Какой-то человек поцеловал ее, чтобы успокоить.

Это был один из последних спасительных рейсов самолетов, принадлежавших нашим заводам. Видимо, Кеферлоэр принял решение отдать последнее свободное место мне, а не своему родному сыну. Но почему? И куда мы летим? У меня нет ни гроша за душой, все имущество – это надетые на мне вещи, кстати, одежда Лукиана, которая мне не очень-то впору. Лукиан в тот момент тоже был, по сути, еще ребенком.

Он не любит вспоминать про эту ночь, утверждает, что ничего конкретного не знал. Говорит лишь, что наш борт направлялся на север Италии, где в сравнительной безопасности – военных действий в районе Болоньи уже практически не велось – можно было пересесть на большой самолет или по ватиканским паспортам сесть в Генуе на пароход, отправляющийся в Южную Америку, в подготовленную ссылку.

В рокоте двух пропеллеров слышалось что-то успокаивающее. Я не думал о том, что случилось с родителями, с сестрами, словно их никогда и не было на свете. Много позже я узнал, что их трупы обгорели в Ледяном дворце так сильно, что никому не пришло в голову докапываться до истинной причины смерти. Так что репутация моей семьи не пострадала, до вскрытия дело не дошло. Предполагали, что я лежу, погребенный под обломками здания, но все-таки меня записали в число пропавших без вести, а не мертвых.

Вот и все. Что было дальше, я помню плохо – в моих воспоминаниях зияет громадный провал. Он наполнен снами, случайными огоньками, заблудившимися в ночи. Я больше не принадлежал этому миру. Ослепительные световые блики. Сильный тупой удар с внешней стороны борта. И тут же все погружается в черную тьму. Из далекой дали доносятся голоса. Страх, боль, шум мотора, ветер – все сплетается в тонкий, плотный ковер из звуков, в подвижную мешанину тонов и шумов.

Луг. Раннее солнечное утро. Редкий лиственный лесок. Одежда моя где-то подпалена, где-то разорвана. На лбу кровь. Или это не я, а мой отец? Нет, нет, взгляд у него пустой, опустошенный, отсутствующий, а кровью перепачкано мое лицо. Папа растворяется в облаках, и я остаюсь один. Там, на той стороне, на идиллических холмах лежат незасеянные поля, перенасыщенные светом.

Мелькающие передо мной картины словно сплюснуты с краев. Вот широкая река, в которой отражается солнце. Непереносимое сияние режет глаза и ломит затылок. Я перестал слышать, стал глухим как пень. В моей голове что-то стрекотало, сверлило, скреблось и терлось, колебалось на низких частотах. Краски менялись. Река вдруг стала красно-коричневой, ее волны – то черные, то лиловые, то золотистые, гравий отливает серебром прибрежная фауна – ядовитой зеленкой. И это последнее, что я помню. Я иду вдоль реки. Над водой, переливающейся солнечными бликами, проступают слабые контуры видения, воплощающего свет, добро и любовь. Голова с невероятно длинными волосами. Он был здесь. Он ждал меня, улыбаясь. Дюрер смотрел на меня свысока.

Мы ужинали на первом этаже, одни, в уютной столовой, оформленной в старонемецком вкусе на манер деревенского дома. В углу весело потрескивала печка, облицованная кафелем. Еда была без особых изысков: суп из спаржи, легкая закуска из макарон с овощами, одно мясное блюдо, фрукты и сыр, вино двух видов, кофе. Фон Брюккен предпочел горячее молоко и пил его в полном молчании. Мой собеседник говорил целый день напролет, и поэтому у него не было желания лишний раз открывать рот. Разве что изредка ему в голову приходила какая-либо деталь, которую он сообщал мне, чтобы я сразу же записал ее на листке. Собственно, это были совсем незначительные детали, но для них на каждом столе была приготовлена бумага для заметок.