Хельмут Крауссер - Эрос

– Лукиан! Привет!

– Александр?

Лукиан, который сидит здесь лишь для того, чтобы любоваться на отца, наконец-то вкусившего настоящей власти, произносит волшебное слово, что повергает всех присутствующих в растерянное изумление. Участники совещания начинают перешептываться.

Кеферлоэр сильно взволнован, однако не собирается сдаваться так сразу:

– Чепуха. Какой Александр?! И ничуть не похож. А это кто? Что это за человек? – Он указывает на доктора Фрёлиха.

Смущенно откашливаясь, тот сообщает свое имя и звание.

И тут тетушка Хильда восклицает:

– Александр? Это ты? Иди же, иди ко мне! Подойди же скорее ко мне, дитя!

У всех заседающих глаза лезут на лоб. Старушка так долго была не в себе, а тут – подумать только…

– Какой ты стал большой… Ах. Это чудесно. Ах, дайте мне, дайте шампанского! Какой большой ты стал!

Тетушка Хильда тянет к Александру костлявые руки, но тот притрагивается к ней лишь на мгновение – брезгует старческими пятнами, в обилии покрывающими ее высохшую кожу.

Кеферлоэр не знает что и сказать, какую стратегию поведения выбрать. На его лице отражается внутренняя борьба.

Тетушке Хильде подают бокал шампанского на подносе. Веселая лукавинка светится в ее глазах, и старушка спрашивает у племянника, привел ли он с собой сестренок?

– Нет, тетя Хи-хи. Ведь их нет на свете, наших Коко.

– Хи-хи-хи-хи.

Алекс поворачивается к Лукиану и неловко протягивает ему руку через стол.

Это исключительно важный момент. Он имеет множество последствий. Некоторое время стояла звенящая, напряженная тишина, не происходило ничего, абсолютно ничего. Лукиана раздирали противоречия, он поднялся с места и… снова задумался. От одного отцовского взгляда Лукиана прошиб пот. А затем… затем он посмотрел мне в глаза и принял протянутую руку. Он сделал выбор между моим и собственным будущим, да-да, в ту секунду он принял решение в мою пользу, перечеркнув карьеру своего отца. Неизвестно, как бы все повернулось, если бы Лукиан не признал меня.

– Это действительно он. Это Александр!

Гневно раздув ноздри, Кеферлоэр-старший покачивал головой, не решаясь произнести ни слова. Похоже, он сообразил, что меня не удастся просто так проигнорировать, в любом случае начнутся разбирательства.

Когда я снова увидел знакомые лица, на меня нахлынула лавина новых воспоминаний. Это походило на второе рождение, на то, как цыпленок, вылупившись из яйца, впервые видит свет, И я снова обрел дар речи, ко мне ежесекундно возвращались тысячи слов.

– Как у тебя дела, Луки? – Казалось, что с момента нашей последней встречи прошло всего каких-то два месяца. Я дружелюбно посмотрел на старого Кеферлоэра. – Рыба не тонет…

Эти слова сразили его наповал. Он смотрел на меня в ужасе и смятении. Пока не прозвучала его собственная цитата, он все еще надеялся представить меня самозванцем, которого со временем удастся разоблачить.

– Александр?… – В его глазах отчетливо проступали недоверие и страх.

– Самолет… – произнес я; и Кеферлоэр, видимо, подумал, что это какой-то намек.

Он ошибся. В тот момент я вспомнил лишь о том, что в моей жизни с самолетом связана какая-то особая история; только несколькими секундами позже смутное воспоминание обросло новыми словами и образами, сложилось в стройную цепь.

– Боже мой! – Побледневший Кеферлоэр поднялся с места, быстро подошел ко мне и крепко обнял – так, словно хотел придушить во мне все воспоминания. – Господь Иисус. Алекс! Александр! Этого никто не ожидал, нет. Никто не ожидал.

– Хи-хи-хи…

Члены правления захлопали в ладоши, закричали «браво!». Как и любые громкие звуки, их аплодисменты вызывали у меня боль в ушах; я просил их прекратить, но они не слушали меня, продолжая шуметь и аплодировать. Видно было, что все тронуты.

Я ухватил доктора Фрёлиха за руку. Он согласно закивал в ответ на предложение Кеферлоэра положить меня для начала в хорошую клинику для реабилитации, в том числе психологической. Фрёлих сильно опасался новых всплесков эмоций с моей стороны, ведь даже здоровому человеку нелегко перенести такой вал впечатлений. Пообещав следить за мной все это время, он с честью выполнил свое слово. Я очень многим обязан ему, этому хорошему, прекрасному человеку.

Меня положили в ЛОР-отделение клиники в Швабинге, [7]информировали о моем чудесном возвращении прессу, и та вожделенно ждала новых деталей. Ведь возвращение блудного сына из психического небытия – отличная тема для желтой прессы Личность мою окончательно установили с помощью документов из архива зубного врача, когда-то лечившего всю нашу семью. Благодаря новейшим штатовским лекарствам, выписанным за большие деньги через Швейцарию, моя голова за несколько недель стала как новенькая. Конечно, злые языки болтают, что меня так и не удалось вылечить до конца – пусть, меня эти разговоры не волнуют. Что бы там ни было, в скором времени я вспомнил все. Практически все.

– Вы имеете в виду то, что было до крушения самолета – или после тоже?

– Это было не крушение, а аварийная посадка. Неудачная посадка. Хотя ее и нельзя назвать полностью неудачной.

– Вам лучше знать. Вы распорядились принести ко мне в комнату вот эту папку с заметками на отдельных листочках. Но… мне кое-что неясно. Чем прикажете заполнять такой огромный временной промежуток? Пятью-шестью страницами бессвязных высказываний? Кто еще летел с вами в самолете? Что случилось с ними? Вы были единственный, кто выжил после аварийной посадки? Тот старик действительно был рыбаком? Все это отдает, знаете ли… как бы это выразиться… романтикой океана. Да, во все, что вы рассказали, почти невозможно поверить. И ваша жизнь в приюте! Истязания! Попытка изнасилования. Из этого я мог бы что-нибудь сделать. Но почему вы ничего не уточняете?

Фон Брюккен кивнул, виновато потупил глаза и, словно извиняясь, развел руками.

– Во-первых, история с самолетом довольно скользкая и двусмысленная. Конечно, я не единственный, кто выжил после той аварии. У моих попутчиков имелись свои основания для бегства. Были среди них и противники нацистского режима, и, возможно, вчерашние фашисты, но строить предположения об этом, считаю, не мое дело. Во-вторых, вы пишете роман, а не мою биографию. Если вам кажется, что рыбак – это слишком лубочно, то сделайте из него гончара, ради бога. В-третьих, многие вещи я так и не вспомнил до сегодняшнего дня, а то и специально постарался забыть о них. Те годы были омерзительным временем. Я знаю, что в своих книгах вы охотно манипулируете чувством омерзения. Тут ничего не возразишь. Но тот период был для меня страшным прежде всего потому, что эти годы прошли без Софи. Именно поэтому они совсем не важны. Потерянные годы.