Пьеро Дельи Антони - Блок 11

– Держи!

Юноша, повинуясь, ухватил трость, но так неуклюже, будто это был абсолютно незнакомый для него предмет. Затем он вопросительно посмотрел на эсэсовца.

– А теперь ударь его.

И тут юноша понял, что задумал эсэсовец: тот показывал ему рукой на его отца, стоявшего рядом на коленях.

– Ударь его!

Юноша начал оглядываться по сторонам, невольно пытаясь найти поддержку там, где найти ее было невозможно: другие заключенные замерли и смотрели отрешенным Взглядом прямо перед собой. Стоящий рядом с эсэсовцем капо цинично ухмыльнулся. Нахлынувшую тишину нарушали лишь завывания ветра.

– Ударь его!

В этот момент затуманившееся сознание обессилевшего старика снова заработало нормально. Поняв, что происходит, он, делая над собой нечеловеческое усилие, сумел подняться на ноги под молчаливыми взглядами тех, кто стоял рядом – эсэсовца, капо, других заключенных. Выпрямившись, он зашатался от порывов ветра и, казалось, вот-вот снова должен был рухнуть, однако ему удалось устоять.

Эсэсовец впивался взглядом то в отца, то в сына, растерявшись от подобного – неожиданного для него – развития событий. Он не знал, как ему теперь следует поступить. Затем он протянул руку к юноше.

– Трость. Дай мне.

Юноша разжал пальцы, в которых тряслась трость. Стоявшие вокруг заключенные все одновременно с облегчением вздохнули – вздохнули так тихо, чтобы этого никто не услышал.

Немец, взяв трость одной рукой, стал легонько постукивать другим ее концом по ладони. Затем он посмотрел на старика.

– Держи, – сказал он этому заключенному, протягивая ему трость.

Старик, еле удерживаясь на ногах, подрагивал всем телом и смотрел прямо перед собой потухшим взглядом.

– Держи!

Старик повернул голову и удивленно взглянул на немца, а затем взял протянутую ему трость.

– Теперь ударь его, – приказал эсэсовец, показывая старику на его сына.

Старик, не веря собственным ушам, изумленно уставился на немца.

– Он не подчинился приказу сотрудника СС. Ударь его!

Старик что-то пробормотал, но Моше не расслышал, что именно.

– Ударь его! – заорал эсэсовец.

Старик с трудом поднял трость и – очень слабо – стукнул ею юношу по спине. Затем его рука опустилась И неподвижно повисла вдоль туловища. В другой части мира и в другое время он бы заплакал. Но здесь все слезы были уже давным-давно выплаканы. Моше ни разу не видел, чтобы тут, в лагере, кто-то плакал.

– Ударь его!

– Ударь меня, папа, – вдруг вырвалось у юноши. – Ну же, ударь меня, не бойся!

Старик беззвучно зарыдал, еле удерживая в руке трость.

Эсэсовец вытащил из кобуры пистолет и направил ствол в голову старика.

– Ударь его! Бей его, или я прикончу вас обоих! Старик стоял, опустив глаза, и не шевелился.

– Ударь его!

Эсэсовец уже почти потерял контроль над собой: он орал, как одержимый.

Моше отвел взгляд в сторону. Несколько мгновений спустя он услышал выстрел. Затем наступила тишина, а чуть позже раздался еще один выстрел.

Только теперь эсэсовец смог успокоиться. Он повернулся к капо.

– Унесите их отсюда… Позовите солдат, пусть оттащат их в крематорий…

Капо и его помощники схватили трупы за руки и за ноги и унесли их прочь. Никто не посмотрел им вслед. Те заключенные, которые только что находились рядом со стариком, остались стоять неподвижно и даже не повернули головы. Один из заключенных был очень сильно обрызган кровью, которая попала ему и на лицо. Капля крови медленно текла по его лбу, но он не осмеливался ее отереть. Во время вечерней поверки заключенным надлежало стоять абсолютно неподвижно, что бы при этом ни происходило.

– Что-то немцы сегодня свирепствуют, – пробормотал Моше, глядя прямо перед собой и не поворачиваясь, своему соседу – еврею из греческого города Салоники. Его звали Аристарх.

– Я слышал краем уха, что из лагеря сбежали трое, – ответил тот, почти не открывая рта (в концлагере заключенные постепенно приучались говорить примерно так, как говорят чревовещатели).

– А, ну да, что-то такое тут говорили. Не к добру это. Говорят, что эти трое – из нашего блока.

– Безумцы… Негодяи… Ни капли совести у них… – Аристарх разгневанно ругался, по-прежнему почти не размыкая губ. – Они что, не знали, что расплачиваться за них теперь придется нам?

Моше пожал плечами.

– Они пытаются остаться в живых – как и все те, кто угодил сюда, в лагерь. Если бы тебе представилась возможность, разве ты не попробовал бы сбежать отсюда?

Аристарх ничего не ответил. Он, похоже, над чем-то задумался. Но вскоре его размышления были прерваны длинным и душераздирающим завыванием сирены. Звук дошел до самой высокой ноты и, потерзав слух в течение примерно минуты, стих. Моше усмехнулся: он знал, что это означает. Лагерь вдруг резко оживился: сотни эсэсовцев стали отовсюду сбегаться в центр. Многие из них держали на поводке яростно лаявших собак.

– Смотри, – прошептал Моше. – Нас осчастливил своим приходом самый главный-преглавный капо.

Комендант концлагеря – штурмбаннфюрер [15]Карл Брайтнер – вылез из «Опеля» и направился к деревянному помосту, на котором обычно, когда в лагерь приезжало или уезжало начальство, играл небольшой оркестр. Офицер поднялся на помост и окинул взглядом выстроенных перед ним длиннющим прямоугольником неподвижных людей. У него не было громкоговорителя, но благодаря гробовой тишине и ветру его голос был слышен даже в конце самой дальней шеренги.

– Во время поверки было установлено, что исчезли трое заключенных. У нас есть основания полагать, что они попытались совершить побег. Если их удастся поймать, они будут повешены. Если их не удастся поймать, Мы возложим ответственность за побег на всех, кто должен был нам о готовящемся побеге сообщить, но не сделал этого. Они будут наказаны вместо беглецов – мы их расстреляем. Это послужит своего рода предостережением тем, кто, возможно, тоже замышляет попробовать бросить вызов нашей системе охраны. Вы должны осознавать, что убежать из лагеря – это значит обречь на смерть своих товарищей.

– Гнусные свиньи, – пробормотал стоявший рядом с Моше Аристарх. Было непонятно, кого он имеет в виду: то ли немцев, то ли тех, кто удрал.

Штурмбаннфюрер быстро спустился с помоста и, усевшись в «Опель», уехал. Ему, коменданту лагеря, теперь предстояли немалые хлопоты: если обнаруживалось, что из лагеря кто-то сбежал, за пределами периметра, обозначенного караульными вышками, надлежало выставить часовых (обычно их там не было). В течение трех дней и трех ночей лагерь, освещенный ночью почти так же ярко, как днем, будет тщательно обыскиваться вплоть до самого дальнего и труднодоступного уголка. Охота за беглецами началась.