Рам Ларсин - Девять кругов любви

– Вы что-то можете добавить? – повернул капитан круглую бритую голову к Кларе, и та тихо пробормотала:

– Нельзя ли узнать… который час?

– Да вот же… – офицер с досадой показал на стенные часы. Переглянувшись с сестрой, он заставил себя сдержаться. – Возьмите себя в руки. Вы знали, что находитесь в пограничной зоне!

Внезапно из глаз Клары хлынул поток, смывая веснушки с ее лица.

– Прекратите! – крикнул капитан, совершенно растерявшись. – Не выношу женских слез! Моя жена… – он махнул рукой и выбежал из комнаты.

– Пойдем, посидим где-нибудь, – предложил Андрей.

– Тебе пора домой, – сказала Клара, а сама, как испуганная девочка, цеплялась за его рукав. – Юдит, наверное, извелась в тревоге.

– Мне удалось поговорить с ней. Я позвонил Дову, соседу, на его мобильник. Он приедет с ней, когда сможет. И о Ханалэ спросил – она в полном порядке.

– Ты спас ее! – проговорила Клара.

– Просто вернул Сеньке кое-какой должок, – с грустным удовлетворением сказал Андрей.

Они прошли в приемную, длинную и бесцветную, где уже сидели несколько человек, совершенно разных, но похожих друг на друга своей беспомощностью. Клара поздоровалась и…

– Только не спрашивай, который час, – шепотом взмолился Андрей. – Никто из них не сможет тебе ответить.

И верно: время в этих унылых стенах открывало еще одно, уже не физическое свойство – оно то расширялось до бесконечности от ожидания, то сжималось при малейшей искре надежды…

Шла ночь, комната опустела, из затихших палат доносилось чье-то бормотание, стон, скрип кровати, кто-то вставал, скользил, серый и словно одномерный, по слабо освещенному коридору, страдая от боли и в то же время цепляясь за нее, потому что только она отделяла его от небытия…

Андрей задремал. Клара, не зная, чем занять себя, стала рассматривать рисунки на стенах, преподнесенные выздоровевшими и благодарными больными, вышла в сад, потом – мимо полусонного охранника – на улицу. Толпившиеся вокруг здания с редкими огнями окон, казалось, боязливо сторонились ее сиротливой фигуры, и луна никогда не была такой бледной и холодной, как в эту ночь.

Внезапное открытие заставило Клару оглянуться. Конечно, она знала, куда везут раненого мужа, но ей, парализованной страшным несчастьем, было все равно. А теперь, оказавшись в темном, почти не знакомом городе, она поразилась злой, нет, злобной иронии этого совпадения.

Значит, она снова здесь, в Беер-Шеве!

В панике Клара повернула обратно, к больнице, словно высокие стены могли стать между ней и прошлым, которое бежало следом, крича о том, что было тогда, – о ее скоропостижном, неожиданном даже для себя самой отъезде, о слезах дочери, не хотевшей оставаться с бабушкой, и об этом, об этом…

Она позвонила Авихаю из квартиры своей Беер-Шевской подруги, и он тут же подкатил на древнем, безумного цвета автомобиле, поражавшим своими размерами.

– Покойного мужа сестры, – объяснил он, одновременно печалясь и сияя. – Плимут 71-го года.

Втиснутый в белый, слишком узкий для него костюм с серебряными блестками, парень выглядел под стать машине, совершенно нелепо. Кларе сразу захотелось вернуться домой, но вдруг ей стало смешно, и с сознанием того, что это просто комедия, которую можно прервать в любую минуту, села рядом.

К счастью, дорога оказалась недальней. Когда они проезжали мимо загона, где паслись кони, Авихай сказал с улыбкой:

– Вот они, милые! У нас в мошаве урожай падает. Решено открыть к лету аттракцион с прогулками на лошадях. Поручили это дело мне. Мои родители жили возле арабской деревни, там я и научился верховой езде.

Он свистнул. Серая, с белой звездой на лбу кобыла тихо заржала в ответ.

– Красавица, а? Это я люблю, а не машины.

Потом Клара увидела его большой дом, окруженный высокой оградой. Забор был плодом озабоченной мысли и тяжелого труда: основу составляли стволы сосны, между ними поднимались кленовые ветви, отточенные вверху, как копья, а вокруг вилось что-то вроде лиан с мягкими и нежными листьями, которые коварно заслоняли стебли, усыпанные шипами. Все это строилось им в откровенном желании оставаться невидимым для чужого глаза, однако хитроумное сооружение могло скрыть что угодно, но не собственный характер хозяина.

– Моя мать и сестра, – представил Авихай двух женщин, одетых в черное по случаю смерти зятя, – и наши родственницы, студентки, – показал он на двух хорошеньких девушек. – А это, – он еще не знал клариного имени, да и не хотел знать, и назвал ее по-своему, – Симха.

– Дод, дод! – подбежала к нему девочка с мальчиком помладше. – Можно покататься на Звее?

– На Жвере! – поправил ее братец.

– Можно!

Дети вывели огромную мохнатую собаку, стали карабкаться на нее с обеих сторон и тут же ударились в плач, испуганно рассматривая свои красные пальцы.

– Что такое? – Авихай подхватил их и понес к крану. – Ничего, ничего, мы сейчас все поправим.

Осмотрев чистые ладони племянника и племянницы, он понял:

– Да это от собаки! Пошла вон, сучья дочь! – и успокоил детей. – Ну, теперь ваши руки в порядке.

– Ишь какой заботливый дядя! – улыбалась седая женщина, очень похожая на сына. – Пора уже тебе своих завести.

– И заведу! – усмехнулся тот. – Рыженьких хочешь?

– Да, таких же красивых, как твоя Симха.

– Дод, – подсказал мальчик, – надо Жверя тоже помыть. У него, наверное, ранка.

– Звея! – уточнила девочка.

– Ничего ему не будет! Пусть меньше дерется с соседскими дворнягами.

Время было обеденное, мать повела гостью через веранду в широкую комнату, где вскоре появился и Авихай, сбросивший вместе с гаерским костюмом всю свою бесшабашность.

Женщины накрывали на стол, который вскоре стал напоминать цветущую грядку с красной морковью, зелеными и желтыми перцами, синими баклажанами и оранжевой тыквой, конечно, вареными или тушенными в острых специях. Все это полагалось есть в порядке увеличения остроты и горечи и завершилось какой-то алой адской смесью.

– Матбуха! – лукаво сказала мать Симхе. Та беспомощно оглядывалась вокруг, потому что единственное, чем можно было залить пожар в рту… Авихай, однако, покачал головой, как бы говоря, что это у них не водится, и пододвинул ей графин с водой, который она опустошила до половины под общий смех.

Тут внесли на фарфоровом, с хитрыми узорами, блюде нечто грандиозное – жареного барашка, тонущего в рисе, миндале и черносливе.

– Танжин! – объявила старая женщина.

Он-то и предназначался для того, чтобы залечить обожженное горло нежно тающим мясом и пряной сладостью фруктов.

– Мам, – сказал малыш, – можно дать что-нибудь Жверю?

– Звею, – сказала его сестренка.

– Сначала кончайте есть, – сказала их мать.